зажатую в пальцах сгоревшую спичку в направлении Мойки, – это прекрасно знаешь. На что Марсель должен ответ держать? На твои пустые прогоны? Так ведь и я могу взять и погнать на... – Володя обернулся. – Да вот хотя бы на Барсука. Я могу взять вот и прогнать, что он... ну скажем, японский шпион, а блатным всю жизнь прикидывался, и раз так, пусть его теперь переводят к политическим. (Барсук, да и некоторые другие, разулыбались.) И чего, Барсук должен рвать рубаху, бить себя в грудь, кричать, что, дескать, «падлой буду, не шпион я!»? Не-ет, ты сперва слова свои весомо подкрепи, а уж потом требуй оправданок. Короче, давай старайся, Мойка, иначе... нехорошо выйдет.
Ясно, что Мойка ждал подобных слов после своих «теперь послушаем Марселя». Не мог не ждать. Как могло быть по-другому! А чего дуру гнал, в общем-то, понятно – посмотреть, кто на кого взглядом зыркнет, какая мысль у кого на лбу отразится, может, кто чего брякнет не подумавши.
Как бы выразился какой-нибудь профессор, Мойка вознамерился прокачать аудиторию, выявить ее настроение. Недаром косил глазом по сторонам. Только вот с Марселем по-прежнему взглядами не пересекался.
А Марсель сидел – само спокойствие. Покуривал, усмехался.
– Да это завсегда, – пожал плечами Мойка. – Могу поведать, откуда что надуло, отнять у людей время, история-то не короткая. Выплыло все, в общем-то, случайно...
...Кубик закрыл за собой дверь вошебойки – погрелся, хлебнул кипятку и покатился дальше по лагерю разносить по баракам вести.
Обсуждение последней новости, то бишь воровского толковища, затухло само собой. Все, чего можно было сказать по этому поводу, сказали. А о чем балакать дальше, когда неизвестно толком – что, да почему, да в чем причина?
В вошебойке на некоторое время повисло задумчивое молчание, каждый копался в своих мыслях.
Нарушил молчание Голуб.
– Мне тут вот чего пришло в голову, – он тоже отхлебнул кипятку. – А ведь ничего за две с лихвой тыщи лет так и не поменялось. Ну ровным счетом ничего...
– Ты о чем это? – Юзек удивленнно повернул к нему голову.
– Да обо всем, – слова эти Голуб сопроводил тяжким вздохом. – Об устройстве жизни, о людях. Вот мы тут развлекались, разыгрывая древних римлян... И что? Да то, что их жизнь устроена... ну понятно, если отбросить всю мишуру – мечи, галеры, колизеи с патрициями, – а ухватить за самую за середку, за главное... Так вот, их жизнь устроена в точности как наша сегодняшняя. Вот смотри! Правит всегда небольшая верхушка, кучка избранных. Там она звалась сенатом, у нас – ЦК партии. Имеется свой правящий класс. У них представители того класса обзывались патриции, у нас партийные. Даже звучит похоже. Имеется свой класс угнетенных: у них рабы, у нас рабочие и зеки. Рабы и рабочие – опять же, заметь, даже слова почти не изменились с тех самых древнеримских пор. Имеются верные псы, защитнички строя: у них легионеры, у нас НКВД. Интеллигентская прослойка имеется, куда же без нее: там они на лютнях играли и цезаря славословили, у нас книжки толстые кропают и снимают кина про депутатов Балтики и взятие Сталиным Берлина. А надо всем обязательно стоит самый главный. У них цезарь, у нас сами знаете кто. И варвары свои у нас есть – «классовые враги», «буржуи всех стран». Прошли тысячи лет, понастроили всего, потом поразрушали, потом опять понастроили, через Средневековье прошли, через монголо-татар, через петров первых, герценых и декабристов, открытия всякие сделали, наизобретали. Железные дороги протянули, телефон придумали и прочую дрянь. Ученые, поэты всякие жили-умирали. Выяснили, суки, что земля круглая. Христос, понимаешь, ходил проповедовал про любовь к ближнему, про то Библию написали, церквей понастроили повсюду. И чего в результате? Голуб начал сворачивать самокрутку, но порвал газетный клочок, смял его в сердцах и отбросил к стене.
– А ничего в результате. Человек как существо стоит на месте, ничуть не развивается, лишь исторические одежки меняет. Вон ты лагерь возьми. Ровно та же ерунда: те же патриции – блатные, те же трудовые резервы – «мужики», та же грызня за власть – только не в здании сената посередь Рима, а в угольном сарае на толковище. А суть все одна и та же. По кругу ходим. В кого там римские сенаторы всей кодлой перья засадили, в Цезаря? Ну да, «и ты, Брут», все такое-перетакое... Вот поглядите, и у нас когда- нибудь зарежут местного цезаря, как барана...
– Я не пойму, к чему ты клонишь, что сказать хочешь, – Юзек внимательно слушал Голуба, но, видимо, устал от затянувшейся речи, не выдержал и перебил: – Какие выводы ты из всего этого делаешь?
– А выводы простые...
Хлопнула рывком отворенная дверь.
– Ну кто там еще? – недовольно пробурчал Голуб, поворачиваясь ко входу.
Порог вошебойки переступили Барсук и Кукан.
– Пошли, Спартак, – хмуро проговорил Барсук, обстукивая обувку о дверной косяк. – Люди тебя на толковище кличут...
– ...А правда, она ж такая, как шило в мешке, ее не утаишь...
На этом Мойка закончил свой рассказ.
А начал он свою повесть с того, что есть у него кореш питерский, Витька-Шило. (Кто-то из блатных, услыхав кликуху, кивнул, показывая, что знает такого). Через людей, через малявы Мойка поддерживал с ним связь, слал весточки, так как, во-первых, лепший корефан, а во-вторых, на воле Мойка собирался и дальше крутить с ним на пару удалые фартовые дела. И в одной маляве Мойка написал, что объявился у них один паренек ленинградский, звать которого Спартак. И паренек тот вроде как в городе на Неве, а конкретно – на Васильевском не самый безвестный из пареньков, потому что блатным не раз серьезно помогал. Ну написал и написал Мойка, просто так упомянул про Спартака среди прочих новостей про жизнь и тут же позабыл об этом. Но Витька, однако, не позабыл.
Пришла тут весточка с воли от Витьки-Шила, в которой тот преинтереснейшие вещи излагает, причем подробнейшим образом все отписывает, как узнал и откуда.
– Витька-Шило – тут, я вижу, кое-кто его знает – человек по жизни любопытный, что твой кошак или что твой опер, – так это излагал Мойка. – Вот его любопытство и разобрало, кто таков этот Спартак, чем славен, на что может сгодиться в случае чего, чай, мы все в Ленинграде-городе и дальше проживать намереваемся.
И Шило не поленился, отыскал тот дом («Хотя, – особо подчеркнул Мойка, – его никто об этом не просил»), в котором жили Спартак и Марсель. Отыскал он, вернее, не дом, а место, где дом стоял. Потому как от дома остались одни руины, которые нынче активно разбирают пленные немцы. Шило уж готов был повернуться и уйти, но зацепился языком с каким-то случайным мужиком, а тот оказался бывшим дворником этого дома, по старой памяти захаживающим на место прежней работы и обитания. Слово за слово, Шило с дворником разговорились. Потом для продолжения беседы по русскому обычаю (и это неважно, что дворник – натуральнейший татарин по имени Ахметка) сговорились раздавить на двоих чекушку.
«Помнишь такого-то, – спрашивал за чекушкой Шило, – а такого-то?» «Кто во дворе проживал, всех помню, – отвечал дворник. – Спартак и Марсель, говоришь? Ну а как же не помнить! Из третьего подъезда, в пятидесятой квартире жили оба-двое».
А потом дворник похвалился, что ежели он кого и чего вдруг позабудет, то всегда есть чем освежить забуксовавшую память. И совсем не водкой, а гораздо менее зловредным средством. Оказалось, что на следующий день после бомбежки дворник отыскал среди руин домовые книги и взял себе. Они до сих пор лежат у него, на новой квартирке. Пытался еще во время блокады отдать их в райисполком, но там сказали, пусть побудут у тебя, сейчас не до того, а когда надо будет – заберем. Так и не забрали.
Поскольку одной, как заведено, оказалось мало, то Шило прикупил вторую чекушку. А распивать ее отправились к дворнику на новую хазу. Там Витька-Шило и полистал те самые домовые книги, поводил пальцем по строчкам, почитал записи про жильцов – кто в какой квартире проживал, кого выписали, кого вписали, кто в каком году родился или же, наоборот, скончался. Все это сопровождалось байками дворника
