форсить-то не перед кем. Но комбинезон уже куда-то подевался. Сам собой, от удара он никак не мог слететь так аккуратно – значит, стянула чья-то добрая рука...
Стрелок-радист лежал рядом, неподвижный, застывший, посиневший...
Ленивое, медленное течение примитивных мыслей моментально сменилось острым, цепким испугом загнанного зверя. Не страхом, отнюдь – закономерным испугом оказавшегося в непонятной ситуации воздушного хищника.
Он остался один.
– Леха... – позвал Спартак, уже без всякой надежды.
Тишина в ответ.
Вязкая тишина, нарушавшаяся лишь изредка какими-то хаотичными, неопасными звуками вроде легонького погромыхивания, постукивания где-то в отдалении. Какое-то время он откровенно боялся повернуть голову, чтобы не узреть веселых, уверенных в себе фрицев с закатанными рукавами.
Потом ему пришло в голову, что фрицы ни за что не стали бы держаться так тихо – гомонили бы, топотали, перекликались, как любой солдат на их месте. И уж кто-нибудь наверняка бы торчал рядом, целя навернуть сапогом в бок знакомства ради. Не похоже что-то, будто рядом солдаты...
Но ведь кто-то стянул с него американский комбинезон с русским пистолетом в кармане?
Он решился. Приподнялся – ощутив с превеликой радостью, что тело исправно повинуется, ничего вроде бы не сломано и внутри ничего не отшиблено, – сел, упираясь в рассыпчатую землю ладонями.
Неподалеку коптил уже отгоревший бомбардировщик, казавшийся нелепым и жалким. Левое крыло отлетело по самый центроплан, и его обломки разметало по полю, меж валунов. Спартак увидел россыпь пробоин, которые никак не могли оказаться следствием жесткой посадки на фюзеляж – и только теперь понял, в какое решето превратили его «бээфки»: и сюда-то дотянул чудом...
Он резко повернулся к источнику загадочного шумного звука – и понял, что это фыркает запряженная в зеленую бричку лошадь. От скуки, надо полагать, фыркает, поматывая головой.
А над зеленым бортом – или как так он именуется в этом экзотическом для горожанина средстве транспорта – торчал предмет, в котором и менее опытный человек моментально опознал бы верхнюю половину винтовки...
– Бачь, Панас, притомный сделался!
– Точно, ворохается...
С противоположной стороны к нему неспешно направились двое – и Спартак с превеликим облегчением обнаружил, что военной формой и не пахнет. Вид у обоих мужиков был самый что ни на есть штафирочный: заправленные в высокие сапоги брюки, рубахи, пиджаки. Только головные уборы были какие-то странные, нечто среднее меж форменной фуражкой и старорежимным картузом – но опять-таки без кокард, эмблем, ремешков. Совершенно штатские аборигены.
Вот только один из них небрежно держал за середину, как палку, короткую винтовочку, а у второго слева на пузе висела кобура – на немецкий манер висела, как две капли воды походила на штатную кобуру «парабеллума», в точности как его трофей...
Спокойные были мужики, несуетливые, средних лет, нисколечко не походили на работников умственного труда, этакие стопроцентные колхозники... Нет, откуда тут колхозники?! Тут у них сплошные единоличники, в силу темноты своей не понимающие всех выгод коллективного труда...
Партизаны? Их тут столько, разномастных... Полицаи, сдается, должны какие-то отличительные знаки носить...
Или – не партизаны все же? О партизанах Спартак, как многие, слышал немало, но никогда их не видывал. По его представлениям, партизаны должны были выглядеть и двигаться как-то не так – сторожко, чутко, озираясь постоянно на каждый шорох, как-никак места эти давно и прочно оккупированы врагом. А эти выглядели абсолютно спокойными, им словно бы даже было чуточку скучно, будто заплутавшую корову отправились искать – или какие там еще мелкие бытовые нужды могут оказаться у крестьян...
Он посильнее уперся в землю ладонями и поднялся на ноги, отметив с радостью, что никаких повреждений не получил, даже в затылке ныло не особенно и сильно.
Незнакомцы были уже совсем близко. Далеко за их спинами, в разбитом самолете, кто-то завозился вовсе уж шумно, гремя неизвестно чем.
Пора было налаживать отношения и вносить в жизнь какую-то определенность. Судя по обрывкам долетевшего разговора, они разговаривали почти что на русском, чуть ли не все слова понятны – но он-то по давешним львовским впечатлениям помнил, что польский на русский не похож нисколько, язык довольно-таки зубодробительный...
Стараясь не частить, избежать заискивания в голосе, Спартак выпрямился и сказал громко:
– Здорово, мужики. Неприятность, сами видите, произошла, с небес на землю, так сказать...
Его скрючило пополам, дыхание перехватило, и лишь секунду спустя он, отчаянно пытаясь протолкнуть в горло глоток-другой воздуха, сообразил, что это один из «мужиков» умело и основательно заехал ему под дых.
Потянуло к земле, и Спартак присел на корточки, это было унизительно, но ничего не удавалось с собой поделать – задыхался, ноги не держали. Ожидал, что сейчас добавят еще, положение у них самое выгодное – но новых ударов не последовало. Чуть-чуть распрямившись и захватив наконец немного воздуха, он увидел, что оба селянина стоят все с тем же спокойным, даже отсутствующим видом. Это-то и было сквернее всего – полное равнодушие во взглядах, словно примеривались, сразу зарезать кабанчика или пусть до холодов поживет, сальца нагуляет поболее...
– Ты, хлопче, не считай за зло, – сказал тот, что был с кобурой на поясе (он и ударил). – Я вже ж не по неприязни, а тильки щоб ты уразумел: мужики у вас в Совдепии девятую конскую залупу без соли доедают, славя пана Юзефа Сталина... Розумеж?
Спартак морщился, восстанавливая дыхание. Он до сих пор не понимал, что это за народ. То, что ему врезали, ничего еще не означало, и не факт, что перед ним – немецкие пособники: знаем мы этих польских панов, кипящих ненавистью к отечеству всех рабочих и крестьян...
– И кто ж вы будете? – огрызнулся он, отдышавшись.
– Мы, хлопче, не будем, а есть панове. Вот так и будь ласков обращаться.
Послышался топот ног – это от самолета примчался третий, совсем зеленый пацан, одетый примерно так же, но, в отличие от старших, свои эмоции выражавший гораздо более бурно: он откровенно таращился на Спартака с восторженным ужасом, даже рот разинул. Правда, и у этого сопляка болталась на плече винтовочка...
– Вуйко Панас, вуйко Панас! – затараторил вьюнош, перетаптываясь на месте от любопытства. – Щось, то и буде американ?
– Американ, – проворчал Панас. – Хоть сейчас в комиссары пиши. Побачь на одяг, Кость, добре побачь. Яка одзнака у него на пуговицах?
Хлопчик присмотрелся:
– Совдеповьска, вуйко Панас, гвяздка с серпом и молотом...
– О то...
– Вы ж сами, вуйко, казали, шо на аэроплане одзнака американьска...
– Казав. Бо так и есть. Живали в той Америке, ихние одзнаки ни с чем не спутаем... Вот только этот сукин кот на американа похож, як я на фильмову актрису. Звыклый совдеповский морд, аж тошно...
– Може, он жид? – спросил доселе молчавший третий, с нешуточной надеждой спросил.
– А добже бы жид, – оживился и сопляк с нехорошими нотками в голосе. – Эй ты, драный. Не жид будешь?
– А в самом деле, хлопче, – сказал невозмутимый Панас, словно гвозди вбивал неторопливо. – Спускай штаны, быстренько, як справна шлюха перед клиентом. Пользуясь ученым оборотом, сделаем экспертизу, бо, сам разумеешь, жида сразу видно...
– Слушайте... панове! – воскликнул Спартак негодующе.
Панас неторопливо расстегнул кобуру, достал увесистый черный «парабеллум» и привычно передернул затвор, так что он на миг сложился домиком. Поднял дуло на уровень Спартакова лба и сказал с прежним спокойствием:
