ораву? Значит, пользы от этого никому не будет. Выживать должны сильнейшие – это закон природы, изначальное право рода человеческого. И здесь у каждого есть право доказать, что он сильнее, допустим, меня. Многие им пользуются? Вот то-то. Слабы людишки и пусть за свою слабость винят только самих себя. Правда, суки попытались вырвать у нас кусок... И еще раз попытаются. Ну, они борзы стаей, поодиночке они хлипкие...
Спартак мог бы возразить, однако почел за лучшее промолчать. Наедине с Марселем он бы, наверное, все же поспорил, но они были не одни.
– Про людоеда нашего ты уже, конечно, наслышан, не за столом будет помянут, – сказал Марсель. – И что скажешь? Колхозник, мол, гнида и абас, а съеденный Скула – безвинная жертва? Ага, так я и думал. А вот скажи ты, Гога. У тебя хоть кто-нибудь из них вызывает жалость? Ну смешно спрашивать, понимаю! А кто из них, по-твоему, заслуживает большего презрения?
– Скула, понятно. Дал себя сожрать, как пирожок.
– Немножко грубовато сказано, но по сути верно. А людоедами нас не удивишь, верно? А в побегах разве людей не жрали? Бегунки всегда с собой берут «корову» на забой. А в блокаду в нашем с тобой городе на Неве тоже люди людей не жрали? Жрали, Спартакушка, еще как жрали!.. Короче, раз Скула ходил тут, раззявив рот, как баба по базару, то сам и виноват. Он чего, не видел, что творится вокруг, что от такой жизни можно ждать любой подляны в любой момент!
– Я уже заметил, нервы тут у всех на взводе, как курки, – хмуро сказал Спартак.
– Это верно, у всех тут нервы на пределе. Даже у легавых. Даже у Кума сдают, чего уж про нас, сирот казанских, говорить.
– У Кума? – переспросил Спартак.
– У него, – кивнул Марсель. – Лично стал людишек на тот свет спроваживать. Ну, про людоеда доподлинно неизвестно. То ли Кум самотужки все сполнил, то ли поручил кому – это есть тайна, покрытая мраком. Одними слухами пробавляемся. Однако... тот факт, что эти слухи появились, тоже о многом говорит, согласись. Зато с дровосеком все предельно ясно – Кум его лично... подытожил.
– Что за дровосек? – спросил Спартак.
– Да колол тут один мужик дрова для столовой. По крайней тупости определить его на какую- нибудь другую работу было затруднительно. Какая у него погремуха была? – Марсель повернулся к Гоге.
– Да кто его знает... Может, и не было никакой, – сказал Гога.
– Ну неважно. Космач полный. Не человек, а клоп в человечьем обличье. Где лево, где право не мог запомнить, чего уж говорить о другом. И вот он как-то коряво складывал наколотые дрова, они проходу мешали. А Кум частенько шлялся тем путем по служебным своим легавым надобностям. И каждый раз натыкался на дровницу, орал на тупого и втолковывал ему, как надо правильно складировать. И все без толку. Однажды Кум особенно больно долбанулся богонами о поленья. Это, кстати, все видел и потом расписывал Голуб. Он клянется, что Кум в тот день был заметно датый. Может, потому и не стал тратиться на бесполезную говорильню, а просто без лишних слов заехал тупому дровосеку по рылу. Тот постоял, постоял, покачался, лыбясь, потом свалился на снег, и юшка из уха заструилась... Случай не бог весть какой выдающийся, тем более космач со снега поднялся, вновь за дрова принялся и ну складывать их опять на проходе. Да только с тех пор хиреть стал дровосек, доходить прямо на глазах и сгорел буквально в несколько дней. Перекинулся. Вечером приволок копыта со своей дровокольни, а утром его нашли на нарах холодненьким... В больничке его, может быть, и откачали бы, ляг он туда вовремя, да только у него то ли ума, то ли смелости не хватило проситься в больничку. Так что замочил его Кум, форменным образом замочил...
– Помнится, Профессор наш рассказывал, что у японских мокрушников, которые жили в незапамятные времена при тамошнем царе Горохе, был такой способ хитрой мокрухи, – вставил Гога. – Назывался удар отсроченной смерти. Тюкнут человечка вроде бы несильно, извинятся, мол, миль пардон, случайно вышло, и отчалят восвояси. А штымп почешет ушибленное место, пожмет плечами и похиляет дальше по своим делам. А через день-другой подыхает, и никто не может понять, отчего да почему. А потому что мокрушники знали, в какую точку надо тюкнуть и с какой именно силой. Чуть послабже тюкнешь – не подействует, чуть посильнее – скопытится прямо на месте и сам рогомет засыплется. Профессор прогонял, что секрет этого удара навсегда утрачен... Может, Кум где надыбал этот секрет и теперь тренирует ударчик на нашем брате?
– Смешную байку Гога двинул, правда? Только куда лучше япошек умеют бить наши легавые. Про то, кстати, Кум и беседовал потом с Голубом. Верняк, Кум вызвал к себе чекиста Голуба и калякал с ним за тот случай с дровосеком. Он же видел, что Голуб его срисовал. Кум все допытывался, бил ли чекист людишек на допросах. И Голуб признался, что бил. Только не по ушам. Потому как в Ен-Ка-Ве-Де его сразу просветили: по бейцам можешь лупасить сколько влезет, а вот по ушам не трожь, убьешь как нечего делать и показания некому будет подписывать.
Пауза.
– А потом разговор Кума с Голубом повернул и вовсе в интересную сторону. Кум вдруг стал допытываться, что стало с чекистами, которые работали при наркоме Ягоде. «Да перебили почти всех, – отвечает Голуб. – А кого не перебили, тех пересажали». «А с вашим братом, с ежовцами?», – спрашивает Кум. «Та же история», – говорит Голуб. И тут Кум вдруг выдает: дескать, вскоре и нас поведут по Владимирскому тракту... Это-де в лучшем случае. А скорее всего, добавляет, забьют насмерть или к стенке поставят. Кум, конечно, сильно под этим делом был, – Марсель щелкнул себя по горлу, – но все равно... л- любопытные разговорчики вел гражданин начальник.
Марсель испытующе посмотрел на Спартака.
– Как думаешь, что у Кума на уме? Уж не маслинку ли в чердак себе заслать надумал? Голуб трекает, что видел в кумовских глазах отрешенность... ну или что-то такое. Верный признак, божился, что на ту сторону человек смотрит. «У кого я видел такие глаза, – говорит, – те потом вешались в хатах».
– Боишься, нового пришлют? – спросил Спартак.
– Ну да, боюсь, – легко признал Марсель. – Потому как слишком серьезный кипеж заворачивается, чтобы не бояться удара в спину... Вот представь себе, что ты возвращаешься со своего летчицкого задания. Удачно отбомбился, ушел от зениток и прочих истребителей. Подлетаешь к аэродрому на последнем керосине, выпускаешь шасси, и тут тебя встречают не орденами и объятиями, а лупят изо всех стволов и орудий. Такая же примерно ситуация может сложиться, получи мы нежданно-негаданно нового Кума.
– Хозяин у зоны гнилой, тут Кум всем заправляет, – сказал Гога. – И по крайней мере нынешний Кум сучий порядок здесь не строит. А если придет новый Кум и поддержит сторону сук, нам крышка. Точняк.
Марсель взял из котелка новую картофелину.
– Пока ты в больничке чалился, у нас здесь вышел с суками серьезный базар. Они завалили Ромика, причем в прямом смысле завалили – скатили на него баланы, когда он проходил мимо штабелей. Пришлось созывать толковище. Собрались в угольном сарае. Суки на толковище стали открещиваться, мол, Ромик – не наша работа. А чья еще, когда Ромик грозился выпустить кишки Лопарю и Дылде за то, что они ласты переломали Пожару, кенту Ромика. В общем, закончилось толковище резней. Двух наших положили, мы завалили троих сук, многих порезали и побили. Не до смерти. Но кончиться могло еще хуже, кабы Горький не остановил своих и не увел с толковища...
– Чего ж я на бойне у лепил никого не видел? – спросил Спартак.
– Толковище было уж после того, как прошла буза...
– Была и буза? – удивился Спартак.
– Была, – с явной неохотой произнес Марсель. – Только беспонтовая. Когда стало совсем туго с хавчиком, мы ушли в полный отказ, на работы вообще никто не выходил, даже суки к нам примкнули. Ну, тут легавые псы с цепи сорвались, карцерами задавили, перекрыли воздух по всем каналам. Объявили, что с колото-резаными и с побоями отныне будут отправлять не в больничку, а в карцер, и пусть они там лечатся... Так что подрезанных теперь отхаживаем сами.
– Сурово.
– Кабы еще суровее не стало, – буркнул Гога.
– Станет, – сказал Марсель, бросая в котелок недочищенную картофелину. – Сейчас у нас с суками,
