король стар и безнадежно немощен…
Что ты говоришь?! Мне отрубят голову, а тебя кастрируют! – страшно шептал Вольдемар.
Не бойся, хозяин, что надо, то и говорю, – отфыркивался кот. – Страну возглавить должен тот, кто богат, популярен и любим в народе. Наша аналитическая служба… эм-мяу… знает несколько таких людей, но разгласить не может (здесь кот надувал щеки, якобы полные секретов, отчего его усы топорщились по- моржиному), потому что это противоречит нашей стратегии!
Программы кота пользовались бешеной популярностью на всех ярмарках. Слух о нем катился по прекрасной Франции, как снежный ком по склону. Скоро Кисо-лов разъелся так, что перестал помещаться в старый телевизор, и Вольдемар купил ему новый – просторную коробку, в которую легко вмещались, помимо Баюна, несколько котов более скромной комплекции. Тут был сухощавый, элегантный сфинкс Косокин, прозванный так за легкую косоватость, черная красавица Котьяна, несколько гнусавый перс по кличке Гнускер, русская голубая Светлана, изгнанная с королевского телевидения за слишком честные глаза, и черепаховый колор-пойнт Лобкот, получивший кличку за огромный лоб. Поскольку носить переполненную котами коробку с ярмарки на ярмарку уже не было никакой возможности, Вольдемар приобрел повозку – теперь он мог себе это позволить. На повозке был крупно намалеван ярко-зеленый кружок, символизировавший кошачий глаз, и красовалась гордая аббревиатура «НТВ», что значило «Нас Теперь Видно!». Кисолов храбро командовал всей своей братией, и если во Франции делалось что-нибудь, не устраивающее Вольдемара, вся хвостатая гвардия задавала такой кошачий концерт, что слышно было в Париже. Вопли об антинародном режиме, зажиме демократии и надругательстве над свободой не смолкали по целым ночам. В принципе Кисолов до подобных истерик не снисходил, отделываясь учеными фразами вроде:
– Эм-мяу… можно предположить, что при наличии определенной активности в этом лагере, в особенности в свете, эм-мяу, политических событий последней недели… мммурр… следующая неделя может быть чревата неожиданными политическими решениями и альянсами как в лагере оппозиции, так и, эм- мяу, в кругах, близких непосредственно к правительству.
До чего умен! – переглядывались поселяне. – Не тот ли это, что в Лукоморье сидел на цепи?
Никак нет, сограждане! – восклицал Вольдемар. – Тот был цепной, политически ангажированный, а наш совершенно независимый!
Случалось, однако, что и Кисолову приходилось прибегать к кошачьим концертам. Так, в ночь, когда Коржик с Барсуком задумали сместить короля, Баюн вылетел в эфир в половине второго, перебудив всех поселян. При короле он мог выделываться как угодно и купаться в сметане, а при Коржике с Барсуком он из персидского мигом превратился бы в сибирского, без всяких сметанных перспектив. Растолкав хозяина, мирно спавшего под телегой, он горячо зафырчал ему в ухо:
Хозяин, крути мне!
Что крутить? – не понял со сна Вольдемар.
Что, что! Что котам крутят?! – прошептал аналитик.
Как можно, Баюн, ты мой кормилец!
– Крути, тебе говорят! – заорал Кисолов, просовываясь мордой в экран. – Сограждане! Согра-а- аждане! В нашем отечестве политический переворооооот! – и вся округа огласилась его диким мявом, потому что Вольдемар проснулся наконец и принялся крутить, покуда Баюн не отвизжал положенное и не скомандовал вниз: «Довольно!» К этому приему они с Вольдемаром прибегали довольно часто, поскольку политические амбиции их росли.
Помяни мое слово, Вова, – мурлыкал Кисолов, потягиваясь во всю повозку в свободное от эфиров время, – я сделаю тебя наследником престола!
Это невозможно, – грустно вздыхал Вольдемар. – Ты ведь знаешь, я принадлежу к проклятому племени пасынков…
Из этого в наши времена можно извлечь немалую пользу! – мяукал Кисолов. – Создай всефранцузский конгресс пасынков и сделайся его председателем, мар кизом де Карабасом. Никто и не говорит, что государство возглавишь лично ты. Мы найдем достойного преемника, которому ты будешь накручивать хвост, а он – проводить нашу политику, то есть снабжать нас окороками… муррр!.. из лучших кладовых Версаля! Для отвода глаз я рекомендовал бы тебе поддержать скромного Гри-Гри[3], а основным кандидатом сделать московского сторожевого Лужу. Собственно, полное имя его было Лужков – он получил его за луженую глотку, но в кругу соратников его дружески звали Лужей.
Лужа, кажется, собирается въехать в Версаль на спине красного коня, – замечал информированный Лобкот.
Господи, делов-то! – лениво замечал Кисолов. – Ну скажи этим идиотам, что красные кони не любят пасынков и что пасынки поддержат Лужу только в том случае, если он решительно размежуется с красными… А того лучше – позови его ко мне в эфир!
Эфирами сеансы Кисолова назывались потому, что чрезвычайная убедительность его речей делала программу «Окончательный анализ» подобной сеансу гипноза или вдыханию зфира. Кисолов не зря позвал к себе в гости московского сторожевого Лужу – помойного, мускулистого дворового кота, возглавлявшего движение «За чистый двор!». Лужа был хозяином сразу над несколькими дворами во французской столице и порядок там поддерживал образцовый. В подъездах этих домов никто не мочился, не пахло бомжатиной, не плевали и даже не курили. Там делались дела посерьезнее -грабили случайных прохожих и облагали данью жильцов. Всякий, кому посчастливилось жить в Лужином подъезде, с утра выносил ему сосиску, днем ставил мисочку супа, а вечером наливал ему и его верным друзьям блюдечко валерьяны. За это Лужа не трогал обитателей дома, а всех гостей, приходящих в подъезд, тщательно регистрировал и метил характерным кошачьим приемом. Скоро он переметил всю территорию и стал считаться признанным ее хозяином. Все давно забыли, что когда-то Лужу наняли ловить мышей и стеречь двор: перед ним трепетали все управдомы, и подхалимы из стаи прочили ему въезд в Версаль еще при жизни короля. Сказать о Луже плохое слово боялись не только местные собаки, но и сами дворовые жители. Тем более что с их детьми Лужа вел напряженную воспитательную работу, учил их ходить строем и распевать в свою честь:
Я по свету немало хаживал, Мне встречались не раз коты, Но нигде, никогда не поглаживал Я такого кота, как ты! И врагу будет только хуже. Если он в наш подъезд придет – Дорогой наш товарищ Лужа, Уважаемый наш Лужкот!
Будучи приглашен в эфир к Кисолову, Лужа быстренько его построил, чтобы все поняли, кто тут хозяин. Кисолов послушно втянул когти и даже несколько подобрался, почуяв вожака большего масштаба. Искусство требовало жертв. Теперь Вольдемару приходилось крутить заветное по нескольку раз на дню – истерики Кисолова исправно делали свое дело.
– Наш король стар и бооооолен! Принцесса совокупляется с кем попало и проводит дни в кутежааах! Францией управляет людоееед! (В доказательство Кисолов потрясал обглоданными костями, якобы оставшимися от людоедского пиршества. На самом деле он сам старательно обгладывал эти кости перед эфиром, и были они самые что ни на есть бараньи, но на публику производили сильное впечатление – поселяне давно не видывали баранины и толком не помнили, как она выглядит).
Вольдемар к тому времени уже имел титул маркиза де Карабаса, издавал несколько листков и прикупил вожделенный замок в Испании. Кисолов неоднократно побывал в Версале, отирался там на кухне и разживался не только свежей курятиной, но и свежими сплетнями. Плотно накушавшись, он возвращался в эфир и с характерным «ммм» (он постепенно избавился от «мммяу») рассказывал, чем кормили. «И все это на наши деньги, сограждане! – приговаривал он. – Не людоедство ли?!» Ни давний приятель Кисолова, черный абиссинский кот Николай, ни жесткошерстый котенок Леонтий, издатель журнала «Гав!», не могли соперничать с главным аналитиком, без устали лоббирующим и лобзающим Лужкота. Опасность подстерегала Вольдемара и его кошарню с неожиданной стороны. На одной из парижских крыш объявился бойцовый кот Рассерж, старый бандит, покрытый шрамами, одноглазый, но не чуждый некоторой апашеской элегантности. Жильцы его любили и звали запросто Сержем, а то и Серым. Давно бесхвостый по причине частых драк и абсолютно безбашенный по жизни, он ничего на свете не боялся и был кумиром окрестных кошек. Сама королева не раз почесывала его и называла самым красивым самцом Франции. Рассерж не скрывал, что за его храбростью стоит твердая вера в свою звезду и безнаказанность: в случае
