Да как же я без рыбки! – дед воет. – Я же без нее у разбитого корыта останусь! Ведь она, голубушка моя, мне все как есть богатство доставила – и избу, и кафтан, и место председателя еврейского конгресса!
Ничего не знаю, – пожимает плечами колобок, – рыбка государственная и должна выражать государственные интересы. Ежели каждый дед заведет себе рыбку, это что же получится? И вообще, ежели хочешь знать, говорящая рыба – это нонсенс. Рыба должна что делать?
Молчать! – покорно сказала золотая рыбка. – То есть буль-буль…
Черт с тобой, БАБское отродье, – орет дед из под пола, – бери мою рыбку, отпусти меня только на волю!
Изволь! – согласился колобок, рыбку заныкал в кладовую, на всякий случай вынув из воды, а деда вы пустил на все четыре стороны, только чтоб в окрестностях духу его не было. Три дня и три ночи бежал дед, пока не очнулся в Лондоне и не заблажил на весь свет:
Православные! То есть леди и джентльмены, я хотел сказать! Рыбку мою незаконно отняли! Сам я колобка вылепил, своими руками создал предпосылки!
Это чтой-то? – сказал колобок, прислушиваясь. – Никак опять наш старый приятель забеспокоился? Эй, стража, объявите-ка его в розыск!
Да чего его разыскивать, вот же он, в телевизоре! – недоумевает стража, – киселем поливается!
Ничего, ничего, – спокойненько говорит колобок, поправляя фуражечку. – Он в телевизоре, а вы все равно объявите. Они народ нервный – как узнает, что он в розыске, так сразу станет шелковый…
Ай-яй-яй! – БАБа колобка корит. – Это что же получается! Ты обещал нам свободу и все такое, а сам вона что в родном лесу устраиваешь?! При тебе ж хуже стало, чем при Морозе!
Ничем не могу помочь, – колобок отвечает. – Народная воля. Народ видит во мне исполнителя своих заветных чаяний. И ты, БАБка, в мои дела не лезь, а то у меня тут волк похаживает и медведь порыкивает -на всякий случай.
БАБа в первый момент от такой наглости просто обалдела:
Да ты что несешь-то! Да ты вспомни, чей ты есть!
Русский, народный, – колобок говорит.
А мука в тебе чья? Моя ведь мука-то!
И мука народная. Она тебе досталась в результате незаконного передела собственности.
А яйца! Яйца в тебе чьи!
А-а-а, – колобок говорит. – То-то мне давно казалось, что у тебя нетрудовые доходы. Надоел мне твой треп: беги, мышка, посмотри, что там за яйца!
Мышка побежала, хвостиком махнула, все золотые яйца побились, а курочка Ряба в испуге закудахтала на весь лес: «Произвол! Произвол!» – и убежала из телевизора.
Ну вот что, – колобок говорит. – Вызываю тебя на допрос. Либо ты сдаешь все яйца и курочку вместе с телевизором, и тогда я тебя, может быть, отпускаю. Либо ты занимаешь антинародную позицию, и тогда я действую по усмотрению…
Что-то эти яйца тебя вполне устраивали, когда я тебя из них лепила! – БАБа ехидничает.
Да нешто ты меня лепила? – простодушно колобок удивляется. – А по-моему, я был всегда! Давай хоть медведя спросим. Медведь, ты, кажется, есть хотел? Так вот, скажи: всегда я был или нет?
Всегда, всегда! – зарычал медведь. – Как сейчас помню: меня еще не было, а ты уже был!
Был, был! – волк вторит. – Не может быть, чтоб ты его лепила, старая карга! Ты только кровь народную можешь пить, а не колобков лепить!
Поняла старуха, что осталась она у разбитого корыта, собрала вещички, сделала заявление для прессы и побежала за тридевять земель. «Докатился, – думает. – Да и мы, старые дураки, хороши».
Сидят дед и БАБа в Лондоне у разбитого корыта, плетут свою пряжу, забрасывают дырявый невод и ведут меж собою грустный разговор:
Дед! А дед!
Ну чего тебе, дура?
Дед! А давай еще одного наследничка слепим! Чтоб он колобка-то прогнал, слышь-ка!
Да из чего ж мы его слепим?
Да вот хоть из корыта! Дунем, плюнем – вдруг чего получится?
Получилось уж три раза, спасибо тебе большое…
Да ладно, давай! Делать-то все одно нечего! Лондон же кругом – телевизор отобрали, рыбку тоже…
Ну давай, – кряхтит дед. – Раз-два… взяли!
Дуют, плюют в корыто, кругом бегают… Рядом курочка носится общипанная, квохчет, старается… Кричат заклинания, призывают духов, скребут по сусекам – делают нового наследничка.
И невдомек им, старым, что наследничек на то и наследничек, чтобы урождаться в них – добра не помнить, зло преувеличивать, зверей пугать, о будущем не думать… Невдомек им, бедным, сидящим у разбитого корыта, у самого синего моря, – что для пользы дела наследничек должен быть не ихний.
Но этого они, старые и глупые, не поймут никогда.
СКИФЫ И ШМИДТЫ
Посвящается Совету Европы
Шмидты и Кузнецовы жили в двух соседних квартирах: Шмидты – в четырехкомнатной квартире с евроремонтом и двумя туалетами, Кузнецовы – в многонациональной коммуналке с вечной очередью в сортир, который язык не поворачивался назвать гордым словом «туалет». Кузнецовы были многочисленны, бедны и горды. Со Шмидтами они с сорок девятого года пребывали в состоянии холодной войны, настраивали против них жильцов всего дома и делали мелкие пакости. Несколько раз в году они собирались под окнами Шмидтов, разворачивали транспаранты и проводили митинги с осуждением их внутренней жизни. Если же собаке Шмидтов случалось неосторожно забежать по своей надобности на газон, который Кузнецовы считали своей исконной территорией, они собачку арестовывали и отдавали только в обмен на хомяка. Кузнецовские дети очень любили хомяков, но хомяки этой любви долго не выдерживали и дохли, – тогда приходилось опять арестовывать собачку.
Своих детей Кузнецовы не любили. Дети были слишком многочисленны и с определенного возраста начинали задавать вопросы – «Отчего вода мокрая», «Отчего папка пьет» и «Отчего мы лучше всех». Первый вопрос вызывал у главы семейства снисходительное раздражение, второй провоцировал на крик, а ответом на третий неизменно служила порка, причем кузнецовские дети визжали на весь этаж. Те из них, кто после порки так и не прозревал всего величия родной квартиры, отправлялись в ссылку в сортир или чулан. Сердобольные Шмидты вступались за малюток и требовали прекратить истязания, на что Кузнецовы рявкали, что это вмешательство в их внутренние дела и что пожили бы они сами с таким отродьем. Некоторая часть беспрерывно плодившегося отродья в конце концов стала просить у соседей политического убежища. Других – которых Кузнецовы совсем было заморили голодом в тесной кладовке – удавалось выменять на хомяков и тем спасти.
Кузнецов-отец, напившись, любил прохаживаться под шмидтовскими окнами и покрикивать:
– Вас – сколько-то там! Нас – совершенно до фига! Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы мы! Да, азиаты мы с раскосыми и жадными, этими, как их!
Шмидты испуганно поеживались под своими одеялами. У Шмидтов было все и при этом никакой духовности. У Кузнецовых не было ничего, зато от духовности их стонал весь подъезд. Шмидты ели двумя ножами и пятью вилками каждый, ходили отутюженные и главу семьи выбирали голосованием. Правда, в шестьдесят восьмом их дети немного побуянили под электрогитары, повтыкалн спички в потолок и даже несколько раз совокупились на лестнице под портретом Че Гевары, но подозрительно быстро остепенились
