Анисси заплакала. Найюр ее ударил. Он ничему этому не верил.
В ту ночь Найюр пришел снова, зная, или по крайней мере надеясь, что темнота защитит его.
Под шкурами воняло по-прежнему. Чужеземец был безмолвен, как лунный свет.
— А теперь скажи, какова твоя цель, — велел Найюр. — И не думай, будто я поверил, что мне удалось тебя сломить. Такие, как ты, не ломаются.
В темноте зашелестело.
— Ты прав.
Голос из темноты был теплым.
— Для таких, как я, существует только их миссия. Я пришел за своим отцом, Анасуримбором Моэнгхусом. Я пришел его убить.
И тишина, только слабый южный ветер. Чужеземец продолжал:
— Теперь выбор полностью за тобой, скюльвенд. Похоже, что наши миссии совпадают. Я знаю, где и, что важнее, как найти Анасуримбора Моэнгхуса. Я предлагаю тебе ту самую чашу, которой ты жаждешь. Отравлена она или нет?
Решится ли он использовать сына?
— Чаша всегда отравлена, когда тебе хочется пить, — прохрипел Найюр.
Жены вождя прислуживали Келлхусу, умащивали его поврежденную кожу притираниями, которые сделали старые женщины племени. Иногда он при этом разговаривал с ними, успокаивал их испуганные глаза добрыми словами, заставлял их улыбнуться.
Когда их мужу и норсирайцу пришло время уезжать, они столпились на холодной земле у белого якша и с серьезными лицами наблюдали, как мужчины готовят в путь коней. Они чувствовали твердокаменную ненависть одного и богоподобное равнодушие другого. И когда два силуэта растворились среди трав, женщины уже сами не знали, о ком они плачут: о мужчине, которому они принадлежали, или о мужчине, который их понимал.
Только Анисси знала, откуда эти слезы.
Найюр с Келлхусом ехали на юго-восток, из земель утемотов в земли куоатов. У южных границ пастбищ куоатов их догнали несколько всадников с отполированными волчьими черепами на передней луке седла и перьями на задней. Найюр перебросился с ними несколькими фразами, напомнил им об обычаях, и они ускакали прочь — скорее всего, торопились сообщить своему вождю, что утемоты наконец-то остались без Найюра урс Скиоаты, укротителя коней и самого воинственного из мужей.
Как только они остались одни, дунианин снова попытался втянуть его в разговор.
— Не можешь же ты вечно хранить молчание! — сказал он.
Найюр пристально разглядывал своего спутника. Его лицо, обрамленное белокурой бородой, казалось серым на фоне хмурых далей. На нем была куртка без рукавов, какие носили все скюльвенды, и бледные предплечья торчали из-под мехового плаща. Хвосты сурков, которыми был обшит плащ, покачивались в такт бегу коня. Он был бы совсем как скюльвенд, если бы не светлые волосы да не руки без шрамов — и то и другое делало его похожим на бабу.
— Что ты хочешь знать? — спросил Найюр неохотно и недоверчиво.
Он подумал: хорошо, что его тревожит безупречный скюльвендский, на котором говорит северянин. Это ему напоминание. Он понимал, что, как только северянин перестанет его тревожить, он пропал. Вот почему он так часто отказывался разговаривать с этой мразью, вот почему они все эти дни ехали молча. Привычка тут так же опасна, как коварство этого человека. Как только его присутствие перестанет раздражать и нервировать Найюра, как только этот человек станет для него частью обстоятельств, он тотчас же каким-то образом опередит его в ходе событий и станет незримо направлять все его поступки.
Дома, в стойбище, Найюр использовал своих жен как посредников, чтобы изолировать себя от Келлхуса. Это была пиль одна из многих предосторожностей, которые он принял. Он даже спал с ножом в руке, зная, что этому человеку пет нужды рвать цепи, чтобы наведаться к нему. Он мог прийти в чужом обличье — даже в облике Анисси, — подобно тому, как Моэнгхус много лет тому назад явился к отцу Найюра в обличье его старшего сына.
Но теперь при Найюре не было посредников, которые могли бы его защитить. Он не мог положиться даже на молчание, как рассчитывал он сначала. Теперь, когда они приближаются к Нансурии, им поневоле придется хотя бы обсудить свои планы. Даже волкам нужно как-то договариваться, чтобы выжить в стране псов.
Теперь он был наедине с дунианином, и большей опасности он себе представить не мог.
— Эти люди, — спросил Келлхус, — почему они пропустили тебя?
Найюр осторожно взглянул на него. «Он начинает с мелочей, чтобы потом беспрепятственно проскользнуть в мое сердце!»
— Таков наш обычай. Все племена совершают сезонные набеги на империю.
— Почему?
— По многим причинам. Ради рабов. Ради добычи. Но в первую очередь как священнодействие.
— Священнодействие?
— Мы — Народ Войны. Наш бог умер, убит людьми Трех Морей. Наше дело — мстить за него.
Найюр поймал себя на том, что жалеет об этом ответе. Внешне он казался достаточно безобидным, но Найюр впервые сообразил, как много этот факт говорит о Народе, а значит, и о нем самом. «Для этого человека мелочей не бывает!» Любая деталь, любое слово в руках этого чужеземца оборачивались ножом.
— Но как можно поклоняться тому, кто мертв? — продолжал расспрашивать дунианин.
«Молчи, не отвечай!» — подумал Найюр, но против собственной воли объяснил:
— Смерть сильнее человека. Ей и следует поклоняться.
— Но ведь смерть…
— Вопросы задаю я! — перебил его Найюр. — Почему тебя послали убить твоего отца?
— Об этом тебе следовало бы спросить до того, как ты заключил со мной сделку, — лукаво улыбнулся Келлхус.
Найюр подавил желание улыбнуться, понимая, что дунианин рассчитывал вызвать именно такую реакцию.
— Почему это? — возразил он. — Без меня тебе не пересечь степь живым. Пока мы не минуем горы Хетанты, ты мой. До тех пор я еще могу передумать.
— Но если чужеземцу не пересечь степь в одиночку, как же тогда сумел спастись мой отец?
У Найюра волоски на руках встали дыбом, но он подумал: «Хороший вопрос. Он напомнил мне о вероломстве вашего рода».
— Моэнгхус был хитер. Он тайком покрыл свои руки шрамами, но скрывал это под одеждой. После того как он убил моего отца, а утемоты, повинуясь данному слову, вынуждены были его отпустить, он обрил лицо и выкрасил волосы в черный цвет. Поскольку он умел говорить, как будто был одним из Народа, он просто пересек степь, точно один из нас, притворившись утемотом, едущим на поклонение. Глаза у него были достаточно светлые…
Потом Найюр добавил:
— А как ты думаешь, отчего я запретил тебе носить одежду, пока ты был в плену?
— А кто дал ему краску?
У Найюра едва не остановилось сердце.
— Я.
Дунианин только кивнул и отвернулся, обводя взглядом унылый горизонт. Найюр поймал себя на том, что смотрит и ту же сторону, куда он.
— Я был одержим! — рявкнул он. — Одержим демоном!
— И в самом деле, — ответил Келлхус, снова обернувшись к нему. В глазах его было сострадание, но голос его был суров, как голос скюльвенда. — Мой отец вселился в тебя.
