Дома мы выпили по бокалу вина на веранде, так и не сняв больничные бирки. Небо было мутно- фиолетовым, дело шло к дождю.
Я старалась говорить на посторонние темы. Расспрашивала о соседях, которых помнила.
— Как поживает Вилли Швам?
— Он сейчас стипендиат в Жюльяре.
— А как Оливер Билл?
— Его отец умер, и они с матерью переехали во Флориду. Теперь в этом доме живут старики Калифаносы. Они воспитывают свою внучку Лизу, потому что мать Лизы — наркоманка. Девочка — просто прелесть: невероятно серьезное крохотное существо с косичками. На прошлой неделе она постучалась ко мне и говорит: «Мне показалось, что у вас во дворе прыгают кролики».
— И что ты ей ответила?
— Пойдем посмотрим.
Мама рассказала обо всех соседях: сначала по одну сторону улицы, потом — по другую. Когда она поднялась к себе, чтобы лечь в постель, я почувствовала себя переполненной новостями, причем не только хорошими: наряду со свадьбами, новорожденными и стипендиями тут были и внучка Калифаносов, живущая без матери, и мистер Цыпкин, потерявший работу, и миссис Хэннеси, которую ограбили. Я уселась на веранде с сигаретой и вторым бокалом вина, прислушиваясь к стрекотанию кузнечиков и шуму редких машин. Мне пришло в голову, что провинциальная тишина не имеет ничего общего с настоящим покоем.
12
Когда уикенд закончился, отец сказал, что он беспокоится, как бы я не потеряла работу.
— Мне разрешили отсутствовать столько, сколько понадобится. Я сослалась на твою болезнь, и мне продлили отпуск.
Он сказал:
— Это хорошо.
Потом посмотрел на меня и добавил:
— Твое присутствие очень много для меня значит.
Мама сказала, что, пока я здесь, в приезде Генри нет необходимости. Но я все-таки рассчитывала, что он приедет. Арчи тоже.
— Оставайся там столько, сколько нужно, — сказал Арчи, — но не забывай, что ты мне необходима.
Как-то Арчи заявил, что я выражаюсь о болезни отца слишком туманно.
Я пыталась объяснить ему, что во всем виновата провинция.
— Здесь любят пустить пыль в глаза.
Рядом стояла мама и улыбалась.
— Милая, — проговорил он, — я понятия об этом не имею.
Я пустилась было в объяснения, но поняла, что и сама толком ничего не знаю. Поэтому я позвонила Ирвину Ласкеру — одному из друзей отца, навещавшему его ежедневно. Доктор Ласкер был грубоват, и его сарказм пугал меня еще в пору моего детства, когда я дружила с его дочкой и ночевала в их доме.
— Врачи говорят лишь то, что тебе нужно знать, Джейн, — сказал он, и голос его звучал сердито. — Это уж твое дело, хочешь ты к этому прислушаться или нет.
Я тоже рассердилась.
— К чему я должна прислушиваться? Если вы скажете, что у него отличный анализ крови, я все равно не поверю.
Он ответил не сразу, а когда заговорил, голос его был суров, и я подумала, что, вероятно, в этот момент он представил себе свою собственную дочь, выпытывающую сведения о нем самом.
— Речь идет всего лишь о нескольких днях, Джейн, — сказал он.
Когда я сообщила матери о нашем разговоре, она расплакалась, а потом разозлилась на доктора Ласкера.
— Мам! — я взяла ее за руку. — Я сама попросила, чтобы он мне все рассказал.
— Ирвин — пессимист, — буркнула она.
К утру ее лицо так опухло от слез, что глаз было почти не видно. Она лежала в постели, и я принесла ей несколько кубиков льда в кухонном полотенце и дольки свежего огурца. Я дождалась, когда она приведет свое лицо в порядок, чтобы сразу же отправиться с ней в больницу.
Она надела нарядное летнее платье. Это был ее способ внушить отцу, что у нее все в порядке. Но и еще кое-что, из области суеверий: если она будет выглядеть привлекательной, все уладится.
Не знаю, как выглядела я. В зеркало я любила смотреться в юные годы и тогда же пришла к выводу, что никогда не стану красивой. Теперь это не имело для меня такого значения, как раньше. Но когда мама сказала: «Подрумянься немного, Джейн», я так и сделала.
Она бросала на меня беспокойные взгляды, и я заметила:
— Тебе явно не помешал бы хороший стакан пригородной воды.
Она кивнула, не поняв моей шутки. Она стояла в дверях в своем нарядном цветастом платье — акварель, воссоздающая ее прежнюю внешность.
13
Как врач, мой отец, должно быть, довольно трезво оценивал ситуацию. Пожалуй, это происходило постепенно, но мне почему-то показалось, что он перестал говорить внезапно. Когда приходили его друзья, он отвечал на их вопросы, только и всего.
Я опасалась, что его мучают мысли о смерти, но он ничего не говорил об этом. Я спросила, о чем он думает.
— Обо всем понемногу, — ответил он. — Как у тебя дела с Арчи?
— В общем-то, нормально.
— Это хорошо, — сказал он.
— Я знаю, что ты испытал облегчение, когда мы с Арчи расстались, — напомнила я. — Интересно было бы знать: по какой причине?
Он сказал, что обнаружил в холодильнике инсулин, который принадлежал Арчи.
— Диабет — серьезная болезнь, — пояснил он. — Но Арчи не лечил ее должным образом. Он не заботился о себе, и я подумал, что эта забота ляжет на чьи-то плечи. Дочка, кажется, не посещает его и не думает о своем дочернем долге. Я беспокоился, что единственной окажешься ты, а мне этого не хотелось. — Он помолчал. Потом спросил, давно ли у Арчи диабет. И добавил: — Это важный фактор для прогноза.
Я ответила, что понятия не имею.
Должно быть, я выглядела встревоженной, потому что отец спросил:
— Тебе тяжело, дорогая?
— Да, — сказала я.
Я стала замечать, что между родителями складываются формальные отношения. Она говорила с ним умиротворяющим током, но как бы соблюдая дистанцию, и он был так же холоден. Вел себя так, словно
