— Но пока мы с вами еще не дошли до этого философического рубежа, я бы хотел задать вам ряд вопросов. И обязательно получить правдивые ответы, которые помогут нам узнать, кто именно отправил Коростылева задолго до нас туда, где мы все будем…
— Во — первых, у вас нет оснований сомневаться в моей правдивости, а во — вторых, чем же это, интересно, я могу вам помочь?
— Передо мной стоит ряд вопросов, которые не дают мне покоя. Я попробую логически рассуждать, а вы — в случае несогласия со мной — будете меня поправлять. Хорошо?
— Хорошо, я попробую.
— Кто-то отправил Коростылеву лживую телеграмму со страшной вестью, от которой он умер. Отправитель этой телеграммы мог иметь несколько целей, из которых я предвижу по крайней мере две. Первая: хулиганская шутка с локальной задачей — как можно сильнее достать, наказать Коростылева, причинить жуткую боль. В этом случае шутка исчерпала свое назначение, замысел реализован, сверхзадача выполнена, поскольку достигнут результат по максимуму. Как вы считаете, я правильно рассуждаю?
— Ну, наверное. Не знаю, — осторожно сказала Вихоть.
— Ладно. Пойдем дальше, второй вариант. Эта телеграмма была инспирирована, заказана из Рузаева вовсе безо всякого умысла убить или наказать Коростылева.
— А зачем же тогда ее послали? — спросила напряженно Вихоть.
— А для того чтобы Коростылева вывести из каких-то предстоящих событий. В телеграмме предлагают Коростылеву срочно вы-е-хать! Значит, цель была в том, чтобы Коростылева удалить из Рузаева! Ему надо было помешать совершить какие-то действия. Давайте подумаем, какие предстояли в Рузаеве события, в которые мог вмешаться Коростылев.
Вихоть привстала из-за стола и злобно сказала:
— Что вы с умным видом ставите передо мной дурацкие вопросы! Откуда я знаю, какие могли быть у Коростылева дела! Откуда мне знать, кому он мог помешать? Он сто раз на дню вмешивался в дела, которые его совершенно не касались!
Я наклонил голову и сказал:
— Нет, Екатерина Сергеевна, вы знаете, какие события должны были произойти. Например, годовой педсовет, который должен был состояться через день после получения Коростылевым телеграммы…
— При чем здесь педсовет? — спросила враз обмякшая Вихоть.
— Как это при чем? Давайте вспомним, что там должно было решаться.
— Итоговый годовой педсовет решает очень много вопросов,
— развела руками завуч.
— Да, я об этом догадываюсь, но в ряду многочисленных обычных вопросов был один конфликтный. Помните? Вопрос об аттестации Насти Салтыковой.
— Ну и что? Каждый год возникают спорные вопросы.
— Такие, как с Настей, не возникают. Вам была известна позиция Коростылева в этом вопросе.
— Что вы хотите этим сказать? — набычилась, побагровела, выкатила на меня глаза Вихоть.
— Я хочу сказать, что если бы не позиция Коростылева, то вопрос об аттестации Салтыковой решался бы почти автоматически, а вот присутствие Коростылева, наоборот, почти наверняка гарантировало девочке итоговую годовую двойку, и — мимо института.
— Вы намекаете на мою заинтересованность? — спросила Вихоть.
— Я не намекаю, я прямо говорю о том, что вашей приятельнице Клавдии Сергеевне Салтыковой было бы лучше всего, если б Коростылев отсутствовал на этом педсовете…
— Я отказываюсь с вами разговаривать, — почти закричала Вихоть. — Это наглость.
— Нет, — спокойно ответил я — Это не наглость. Это факт. И очень прошу вас не воздыматься так грозно над столом, не выкатывать на меня глаза и не ломать мебель кулаками. Я ведь не выбегу отсюда в слезах, как давеча молоденькая учительница.
— Я буду на вас жаловаться вашему руководству, — сказала она.
— И это я уже слышал, но когда вы будете жаловаться моему руководству, не забудьте указать в жалобе, что с телефонного аппарата в соседней комнате дважды, четырнадцатого и девятнадцатого мая, говорили по междугородке с городом Урюпино, откуда впоследствии послали телеграмму Коростылеву о смерти его семьи.
Вихоть тяжело осела на стуле. Ее грозная решимость иссякала на глазах. Она медленно угасала, будто из нее реостатом выводили ток жизни.
Я сказал ей:
— Екатерина Сергеевна, пока не расставлены все точки над «i», я прошу вас подумать и сообщить мне все, что вы знаете об этой истории. Лично я не верю, что вы непосредственно участвовали в организации этой телеграммы, но вы знаете, как, при каких обстоятельствах она возникла. Пока не поздно, прошу вас рассказать мне все…
— Я не желаю с вами разговаривать, — закричала она, выскочила из-за стола и своей тяжелой ломовой рысью выбежала из кабинета.
В коридоре постепенно стихал дробный стук тяжелой походки удаляющейся Вихоть, а я сидел в задумчивости, не понимая, что сейчас мне надо предпринять. То есть я знал, что мне надо делать, но не мог решить, в какой последовательности.
Я уже встал и направился к двери, когда в отгороженной канцелярскими шкафами половине кабинета вдруг раздался негромкий жестяной стук. Я подошел к шкафу и увидал, что за его фанерной спиной на стуле сидит посреди комнаты Дуся Воронцова в своем синем сатиновом халате уборщицы. У ног ее
— пустое ведро, в руках она судорожно сжимала швабру. У Дуси было напуганное и растерянное лицо — еще больше, чем обычно.
— Евдокия Романовна, вы чего так перепугались?
Молящим голосом она ответила:
— Честное слово, Станислав Павлович, я не подслушивала! Я не хотела, я просто здесь прибиралась, когда вы вошли! И весь ваш разговор я услыхала с Екатериной Сергеевной, а я не хотела подслушивать, клянусь чем хотите…
— Да нечего извиняться, — улыбнулся я. — Никаких особых секретов у нас с Вихоть нет. Во всяком случае, у меня точно секретов нет.
— Я-я… я слышала, о чем вы говорили, — заикаясь от волнения, сказала Дуся.
— Ну и что? Ничего страшного.
— Дело в том, что девятнадцатого, суббота это была, я здесь задержалась с приборкой — консультации перед экзаменами, учителя поздно работали, а здесь ребята делали стенгазету, и я задержалась.
— И что? Я не понимаю, почему вы так волнуетесь?
— Так видела я! В субботу, девятнадцатого, вечером Петька Есаков из канцелярии звонил! Я слышала — он набирал номер, я его еще спросила, чего он тут делает, а он говорит
— звонка дожидаюсь, мол, с товарищем договорился. И потом позвонили, мне еще показалось, что чудной звонок, долгий такой. Мне ведь не пришло в голову, что это междугородка. Петька звонил в субботу, это я сама своими глазами видела, — повторяла испуганная Дуся.
Выцветшее бело — голубое небо, как эмалированный таз, висело над городком. Из телефонной будки против Дома связи я набрал номер Нади. Не дожидаясь моих вопросов, она быстро сказала:
— Я позвонила ему… Он скоро приедет…
— Вы не сказали, о чем хотите с ним говорить?
— Конечно, нет. — В голосе ее звенела тревога.
— Да не волнуйтесь вы так, Надя, — постарался я ее успокоить. — Вам бояться его нечего…
— Я и не боюсь его нисколько. Я ведь его давно знаю, этакий странный гибрид — помесь ласковой свиньи с наглой собакой, а не волноваться не могу.
— Я минут через десять буду у вас.
И все равно я опоздал. Когда я притормозил у голубой изгороди вокруг Надиного дома, там уже стоял знакомый «Запорожец», а Петр Есаков разговаривал с Надей у калитки. На ее лице было написано
