Я снова пролил немного глазного пота, называемого слезами. На этот раз директор проявил человеческие чувства.
— Глупая баба, — сказал он, — оставьте наконец бедного парня в покое!
— У нее ведь были два чемодана, битком набитые платьями, — безжалостно продолжала старуха. — Найдется же там что-нибудь подходящее. Шубу мы ни за что не отдадим.
Я покачал головой. Я хотел, чтобы ее похоронили в шубе. Я вспомнил вечер, когда встретил ее на вокзале и она укрывалась шубой в холодном номере гостиницы.
— Разве вы не видите, — рассердился Морауэр, — что вы его мучаете. Такая старая и такая садистка!
— Фу! — сказала старуха и рассмеялась.
Он поднялся, готовый уйти.
— Пусть этим любуется кто-нибудь другой!
— Вы старый ребенок, — очень добродушно сказала экономка. — Вы холостяк, у вас нет даже собаки, которая поплачет после вашей кончины. Разве вы можете иметь право голоса в обычных житейских обстоятельствах?
— Преувеличение! Преувеличение, как всегда! — сказал он и снова уселся. Теперь уже он не понимал, что я терплю муки ада, пока он спорит со старухой. На счастье, позвонили из квартиры моего отца. У телефона была моя жена.
— Как папа? — спросил я.
— Спит.
— Он в сознании?
— Разумеется! Но он страшно ослабел. Врач говорит, что у него был обморок.
— Обморок? Мама телеграфировала: удар.
— Может быть, и легкий удар. Во всяком случае, он лишился речи, и мы нашли его без сознания на ковре в кабинете. Он держал в руке извещение из банка.
— Значит, он все-таки потерял сознание? — спросил я упрямо.
— Отвяжись наконец! — сказала она резким голосом, как когда-то в Пушберге. — Ничего тебе не поможет, придется тебе оставить твою Габи и приехать немедленно.
— Кого? Какую Габи?
— Ты обязан приехать, — повторила она вне себя, — мы с мамой не знаем, что станется с нами и с детьми, ты должен приехать сейчас же. Когда ты можешь быть здесь?
Я должен был принять решение. Зажав рукой трубку так, что Валли ничего не могла услышать, я обратился к Морауэру и экономке:
— Что мне делать? Ехать домой сейчас или дождаться погребения?
Морауэр хотел что-то сказать, но старуха не дала ему слова вымолвить.
— Покамест вы должны остаться. Непременно.
— Погоди еще минуту, Валли, — сказал я в трубку, — я соображаю.
— Но мы разговариваем уже семь минут, — напомнила она.
Я снова положил трубку на письменный стол.
— Когда могут быть похороны? — спросил я.
— Дня через два-три. Перевозка, отпевание в церкви, переговоры с кладбищенским управлением. Это не так-то все скоро делается.
— Дня через два?
Старуха покачала головой.
— Мы должны решить относительно ребенка. Что станется с несчастным червячком?
— Через три дня, — сказал я Валли.
— Но это невозможно, — крикнула Валли так, что мои собеседники услышали ее голос. — Ты не смеешь всегда предавать и продавать свою семью.
— Послушай, Валли, — сказал я, — я знаю, что ты нам всем желаешь добра. Пожалуйста, потерпи немного. Только совсем немного. Я приеду непременно.
— Но ты обещаешь? — спросила она, тотчас же успокоившись и смирившись, как всегда.
— Я позвоню завтра в восемь часов утра.
— Лучше после девяти, — сказала она. — В восемь к папе должен прийти врач.
— Хорошо, — согласился я. — Утро вечера мудренее.
— Ты хочешь поговорить с мамой?
— Да, если она может.
— Она приняла снотворное. Разбудить ее? Мы весь вечер ждали от тебя телеграммы.
— Нет, пусть спит. Что касается денег, не предпринимайте ничего до моего приезда. Попытайся сегодня ночью составить себе представление…
— Нет, ты должен приехать, я не могу взять на себя ответственность. Он потерял чуть ли не несколько миллионов.
— Да, Валли, дорогая, — сказал я очень мягко, — я приеду. Сегодняшние миллионы уже не прежние миллионы. Не волнуй папу. Завтра утром мы поговорим опять. Спокойной ночи. Успокойся. Я не оставлю вас!
— Я… ты очень мне нужен, — сказала она. — Спи и ты спокойно. Благодарю тебя.
Во время этого длинного разговора Морауэр ушел.
— Теперь нам нужно все уладить с ребенком, — сказала неумолимая старуха. — Его окрестили? Родные извещены?
— Да, но я не знаю, откликнулись ли они.
— Мы справимся в клинике.
— Так поздно? — возразил я.
— Все равно. Должны же мы знать, как обстоит дело.
Мы позвонили, и нам сказали, что от родных Эвелины до сих пор нет ответа.
— Здоров ли ребенок? — спросил я.
Экономка посмотрела на меня с некоторым удивлением.
— Покамест здоров. Мы будем вскармливать его искусственно. Завтра или послезавтра начнем.
Через три дня мы хоронили Эвелину. На деревенском кладбище, где покоились наши больные, пробивалась уже первая трава. По моей просьбе на покойницу надели черное вечернее платье, правда, оно было без рукавов и юбка была коротковата. Но поверх мы накинули шубу. На руки ей натянули длинные черные перчатки. Хотели снять кольца. Но я знал, что она любила свои драгоценности. Пусть она сохранит их и здесь.
Директор, скучая, следил за службой, которую служил деревенский священник. Взгляд его блуждал по окрестным могилам, и по выражению его лица я догадался, что он вспоминает о своих пациентах, лежащих здесь, об их давно минувших душевных болезнях. Я не мог ни о чем думать. Я был словно парализован и хотел только, чтобы все кончилось. Сейчас же после краткой надгробной речи, не успев пожать мне руку, мой шеф закурил сигару.
Он одолжил мне деньги. Он относился ко мне еще теплей, чем всегда, и я должен был поклясться ему, что вернусь. У меня оставалось немного времени до отхода поезда. Морауэр предоставил мне старый больничный автомобиль. Было еще рано. Я отправился опять в родильный дом и спросил о письмах. Меня поняли превратно.
— Нет, дама ничего для вас не оставила, — сказала старшая сестра. — К сожалению, мы ничего не нашли.
— А от родных нет никаких известий?
— Нет, муж не отвечает. Мы написали ее шурину. У нее есть еще, кажется, брат. Дама оставила нам его адрес, на всякий случай. Но ребенок здоров, просто радость смотреть на него.
