всегда, количество пациентов, страдавших болезнями глаз и позвоночника, не уменьшалось и летом. Зато мне не приходилось разговаривать дома. Я был один. Я думал о минувшем, и это было очень приятно.
Осенью этого года я закончил «Очерки о злокачественной глаукоме». Я прочел группе студентов, среди которых было несколько иностранцев, так называемый подготовительный курс: «Руководство к исследованию глаза зеркалом». Зимой мне предложили заведование отделением в одной из городских больниц в фабричном районе. Но мне пришлось отклонить это предложение, иначе я вынужден был бы отказаться от частной практики. Это напомнило мне случай с пилигримами, так потрясший меня, когда я был мальчиком. Но я стал теперь беспристрастнее, я относился к отцу объективно. Правда, он был тогда совершенно здоровым, не сломленным человеком, и у него был только один ребенок. Я никак не мог назвать себя здоровым, и мне приходилось заботиться не только об отце, матери и жене, обо всех моих братьях и сестрах, но еще и о сыне, немного и о старике тесте в Пушберге (табак для трубки), об Эвелине. Юдифь была богата, но она потребовала от нас плату за содержание Ниши. Проценты с состояния Эвелины мы не получали, все денежные переводы из Польши были запрещены. И прочее и прочее. Мой великолепный подарок, ценное кольцо, произвел на Юдифь лишь мимолетное впечатление. Она стала, скупой, она заставила некогда щедрого Ягелло соблюдать экономию, да к тому же еще и трудиться и возможно быстрее продвигаться по службе, и, вероятно, его семейный очаг на красивой вилле возле энергичной супруги не всегда казался ему уютным. Юдифь забрала в руки все; Во время очень тяжелых родов она храбро отказалась от хлороформа, чтобы не повредить ребенку, и благополучно родила близнецов. Это были мальчики, слабенькие, но все же здоровые. Юдифь сама их кормила и теперь сблизилась с моей женой, которая была образцовой матерью и с наслаждением родила бы семерых. Дружба эта меня радовала.
Но я уже не чувствовал себя хозяином жизни, как прежде. В воздухе нависало что-то жуткое. Беспокойство не покидало меня даже во время самых тяжелых и ответственных операций. Неудачи при столь обширной практике были неизбежны. Они случались редко, реже, быть может, чем у моих коллег или некогда у отца. Но они каждый раз невероятно меня угнетали.
Отец теперь был почти всегда весел. Он вернулся к детской вере. Я — нет. Меня часто занимали вопросы смерти, жизни, бессмертия. Я не так любил зримые науки, как некогда отец. Но науки незримые требовали покоя, мира, тишины, а их у меня не было. Я обещал жене навестить весной сына в день его пятнадцатилетия. И я радовался этому с самого Нового года, года, в котором мне должно было исполниться тридцать пять лет.
Осенью мой сын ушел из духовной семинарии и начал обучаться столярному делу у моего тестя. Мне очень хотелось определить его в художественное ремесленное училище в Инсбруке. Это было бы такой радостью для моей жены. Я хотел, чтобы она перестала наконец смотреть на себя как на бедную служанку, сын которой может стать только простым ремесленником. Валли и я часто сидели до поздней ночи над расходной книгой, над тетрадью с доходами от моей практики и над бесконечными счетами, к которым присоединились еще ежемесячные счета от ювелира. Мы не могли обременить себя новыми расходами.
6
Со времени моего детства, или, точнее говоря, со времени нашей великой размолвки из-за дорогих уродливых галстуков, из-за неоправданной покупки маринованных огурцов и спрятанной в печке научной книги — и все это разом, — да еще из-за безвозвратно утерянных золотых!! — словом, с тех пор мы с отцом никогда еще не жили в таком мире и согласии, как в последние месяцы. Он даже предпочитал теперь мое общество обществу своего зятя, Ягелло, который подпал окончательно под башмак жены. Она правила его домом с тремя детьми, то есть близнецами и моей Эвелиной, точно так же, как жена моя правила нашим домом и всеми нами.
Отца беспокоило мое здоровье. Он настаивал, чтобы я поехал в Давос. Однажды он принес конверт, набитый множеством, правда, мелких, швейцарских банкнот. Вручая мне его, он отпустил остроту, для его возраста, действительно, примечательную. Он сказал, что собрал на мою поездку давозы (вместо девизы). Как — это меня не касается. Я не стал расспрашивать. Я и так давно все знал: прекрасный, дорогой английский справочник, занимавший всю верхнюю полку в его книжном шкафу, был задешево продан букинисту, а тот, разумеется, по секрету, предложил его мне. Но я притворился удивленным.
Мне очень хотелось поехать в Швейцарию. Но в этот вечер стопка счетов оказалась особенно высокой, а жена твердо рассчитывала, что я окажу честь ее сыну своим посещением. Что было мне делать? Я обменял дорогие девизы, чтобы покрыть текущие расходы, и через несколько дней от этих неожиданных денег не осталось и следа. Стояла такая страшная дороговизна, что удовлетворение даже самых насущных потребностей нашей большой семьи поглощало решительно все. Да, мы проиграли войну, и мои заботы были еще очень ничтожны и легки по сравнению с нищетой и отчаянием широких масс.
Я назначил свой отъезд на конец февраля, но мне пришлось снова и снова откладывать его. Перед отъездом я решил повидать Эвелину. Я застал ее в детской. Она стояла в углу на коленях, лицом к стенке, и ее темно-синий грубый фартучек был мокрым от слез. Я окликнул ее, она обернулась, состроила гримаску, готовая не то заплакать, не то — я не смел на это надеяться — обрадоваться, но тут же повернулась ко мне спиной, послушный, терпеливо переносящий наказание ребенок, и осталась стоять на коленях. Как раз такой мне и хотелось ее видеть. Только так я и мог надеяться, что она будет не слишком походить на свою несчастную мать. Та никогда не подчинилась бы наказанию, каким бы мягким оно ни было. Мне следовало поскорее уйти. Я слышал, как в соседней комнате сестра шалит и смеется со своими мальчиками. Я не ушел. Я наклонился к Эвелине и поцеловал ее в затылок. Она вздрогнула. Право, я, кажется, испугался, что она сотрет ладонью след моего поцелуя, как это не разделала ее мать, когда сердилась на меня. Но Эвелина была не такая, как ее мать. Она обернулась, весело засмеялась и подмигнула мне, словно один маленький преступник другому, понимающе, лукаво. Ее большие серо-стальные глаза уже не плакали. Значит, я тоже был преступником? Я бог весть сколько времени не целовал мою дочурку, я никогда не прикоснулся бы к ее рту. Но поцелуй в затылок, один-единственный, не может быть заразным!
В конце недели мы уехали. На вокзале отец простился с нами, словно с новобрачными, и поручил жене как можно лучше заботиться обо мне. Он купил нам все газеты, которые только вышли в тот день, и мы с женой читали их во время долгой дороги. Содержание их было однообразно. Меня больше всего заинтересовала заметка о том, что великий ученый и гуманист гофрат фон Вагнер-Нурегг представлен к Нобелевской премии. После долголетних систематических экспериментов и исследований он добился излечения прогрессивного паралича при помощи прививки малярии, метод, схожий с тем, который я случайно, попросту говоря вслепую, применил к моему другу Периклу.
Мы переночевали в Л. и только к концу следующего дня, очень усталые, приехали в Пушберг. Выпал снег, горы стояли в тумане, воздух был чистым и строгим. Ели под своим легким снежным покрывалом сохранили сочный темно-зеленый цвет. В тихом воздухе раздавался крик ворон да отдаляющийся, замирающий на верхних нотах свист локомотива, который давал сигнал перед входом в каждый из бесконечных туннелей. Поспешно ковыляя по снегу, нас встретил наш тесть. Он очень состарился, почти ссохся, меж его тонких губ торчала никогда не угасающая трубка. Он был один, без моего сына. Мальчик ушел в соседнюю деревню снять мерку для гроба, который нужно было сколотить на другой день. Кроме того, ему поручили купить черный и серебряный лак в местечке Гойгель. Дорога от станции Пушберг до нашего дома показалась мне очень длинной. Я был разбит, я кашлял, в колене-кололо, в лопатках тоже, ноги у меня были словно налиты свинцом. Жене пришлось поддерживать меня. Наш дом, приспособленный только для лета, нельзя было отопить. В комнатах было холодно, пахло плесенью. Их плохо проветрили, хотя мы заблаговременно известили о нашем приезде. Деревенские жители не терпят зимой свежего воздуха.
— Здесь ты не можешь спать, — сказала жена, ощупывая простыни, холодные, как лед, и стоящие колом от мороза.
— Он может жить у нас, — сказал мой тесть, — мы потеснимся.
Но меня это не привлекало. Мне очень хотелось остаться одному, мне казалось, будто предстоит
