совершенно невменяема. Шофер такси позднее рассказывал, что Мария произнесла несколько слов на непонятном языке — на финском, стало быть; может, в машине они ее били, хотя оба решительным образом это отрицают.
Меландер сделал длинную паузу и всецело занялся своей трубкой.
— Ну, если верить первым показаниям обоих, Нюман поглядел на Марию и велел, пока суд да дело, поместить ее в камеру для алкоголиков. Впоследствии он, правда, утверждал, что и в глаза не видел этой женщины, а на очередном допросе оба полицейских вдруг перекинулись и начали говорить, будто Нюман был чем-то занят, когда они доставили Марию. Им самим пришлось якобы немедленно удалиться по какому-то срочному заданию. Охрана же показала, что полицейские самолично поместили Марию в эту камеру. Короче, все сваливают друг на друга. Из камеры не доносилось ни звука, и охранники решили, что Мария спит. Оказии в уголовную полицию не подвертывалось целых три часа. А когда пришла ночная смена, камеру открыли и увидели, что Мария мертва. Хульт все это время был в участке, он звонил в «Скорую помощь», но ему не удалось спровадить ее в больницу, потому что она была мертвая.
— Когда она умерла? — спросил Мартин Бек.
— Как выяснилось потом, она умерла за час до того, как они вошли в камеру.
Рённ выпрямился и спросил:
— Но когда у человека диабет… Я хочу сказать, когда люди страдают такими болезнями, разве у них нет при себе карточки или удостоверения, где написано, чем они больны?..
— Разумеется, есть, — ответил Меландер. — У Марии Эриксон было такое в сумочке. Но там ее, понимаешь ли, не обыскивали. Во всем участке не нашлось ни одной женщины-полицейского, значит, обыскать ее могли только в уголовной. Конечно, если бы она туда попала.
Мартин Бек кивнул.
— На допросе Нюман заявил, что не видел ни самой женщины, ни ее сумки, и пусть, мол, отвечают полицейские и охрана. Ну, все они отделались предупреждением.
— А как вел себя Эриксон, когда узнал, что случилось?
— У него было нервное потрясение, он несколько месяцев просидел на больничном, потом у него развилась депрессия. Когда жена не вернулась, он в конце концов обнаружил, что она забыла взять шприц. Сперва он обзвонил все больницы, потом завел машину и поехал ее искать. Словом, прошло немало времени, прежде чем он узнал, что Мария умерла. Не думаю, что они так, сразу, сказали ему всю правду, но мало-помалу он докопался до истины, поскольку в сентябре он написал первую жалобу на Нюмана и Хульта. Но к этому времени следствие все равно уже было закончено.
XXII
Молчание царило в кабинете Меландера.
Меландер сложил руки на затылке и глядел в потолок, Мартин Бек стоял, прислонясь к подоконнику, и выжидательно глядел на Меландера, а Рённ просто сидел в кресле.
Наконец Мартин Бек сказал:
— Что же произошло с Оке Эриксоном после смерти жены? Я имею в виду не только внешние обстоятельства его жизни, а чисто психические перемены.
— Ну, я не психиатр, — сказал Меландер, — а медицинским заключением мы не располагаем, ибо, насколько мне известно, он после выхода на работу в сентябре шестьдесят первого к врачу не обращался. Хотя обратиться, может быть, и следовало.
— Но он стал другим или нет?
— Да, — сказал Меландер. — Он стал совсем другим человеком.
Меландер положил руку на стопку бумаг, которые натаскал отовсюду Стрёмгрен.
— Вы все это просмотрели? — спросил он.
Рённ отрицательно замотал головой, а Мартин Бек сказал:
— Частично. Бумаги могут подождать. Я полагаю, что с твоей помощью мы можем составить более ясную картину.
Он хотел добавить еще что-нибудь лестное для Меландера, но воздержался, вспомнив, что Меландер совершенно равнодушен к лести.
Меландер кивнул и прикусил свою трубку.
— О'кэй, — сказал он. — Когда Эриксон снова вышел на работу, он был замкнутый и тихий и старался по возможности ни с кем не общаться. Товарищи пытались как-то развлечь его, но успеха не имели. Вначале они были очень терпеливы, зная, какая с ним стряслась беда, и жалели его. Они, верно, надеялись, что рано или поздно он станет прежним, но, видя, что из него слова не выжмешь, если не считать необходимого по службе, и что их слова он тоже пропускал мимо ушей, они в конце концов стали под любыми предлогами избегать работать с ним.
А он с каждым днем становился все хуже — мрачный, сварливый и до ужаса педантичный в работе. Тут-то он и начал рассылать письма с угрозами, жалобами, обвинениями. Так продолжалось несколько лет. Я думаю, каждый из нас получал такие письма.
— Я — нет, — сказал Рённ.
— Ну, ты лично, может, и нет, но ты наверняка видел его писания в отделе по особо тяжким.
— Угу, — согласился Рённ.
— Для начала он пожаловался на Нюмана и Хульта за служебные упущения. На них он жаловался несколько раз. Потом он принялся жаловаться на всех подряд, даже на мэра Стокгольма. На меня он жаловался, на тебя, по-моему, тоже. Или на тебя нет?
— Жаловался, — ответил Мартин Бек, — за то, что я не расследовал обстоятельства смерти его жены. Но времени с тех пор прошло много, и я все начисто забыл.
— Примерно через год после смерти Марии он до такой степени всем осточертел, что комиссар только и мечтал, как бы спровадить его куда-нибудь подальше.
— А какую официальную причину он выдвинул? — спросил Мартин Бек.
— Комиссаром у них был очень приятный человек, он частенько смотрел сквозь пальцы на все художества Эриксона. Но в конце концов он не мог дольше потакать ему — хотя бы ради других сотрудников. Он говорил, что Эриксон действует на нервы окружающим, что с ним тяжело работать и что было бы лучше для всех, и для самого Эриксона в том числе, если бы он перевелся в другой участок, где ему, может быть, будет приятнее и легче. Примерно так это было с формулировкой. И вот Эриксон летом шестьдесят второго начал работу в новом участке. Там он тоже не снискал особой любви, а новый комиссар не желал с ним миндальничать, как это делал старый. Товарищи на него жаловались, так что время от времени у него бывали неприятности.
— Почему? — спросил Мартин Бек. — За жестокое обращение?
— Вовсе нет. Он никогда не был жестоким и тому подобное, скорее, наоборот, чересчур мягким. Он держался вполне корректно со всеми, с кем ему приходилось сталкиваться. Нет, главная беда — это скорей всего нелепый, занудный педантизм Эриксона. Он мог часами возиться с делом, на которое за глаза хватило бы и пятнадцати минут. Он увязал в ничего не значащих деталях и порой просто-напросто не выполнял приказ, занимаясь чем-то другим, что ему казалось более важным. Он превышал свои полномочия, вмешиваясь в дела, порученные его коллегам. Он критиковал не только своих сослуживцев, но и начальство, и все жалобы и рапорты, написанные им за это время, посвящены одной теме: как плохо работает полиция, начиная от стажеров в его собственном участке и кончая полицмейстером. Он и на министра внутренних дел наверняка жаловался. Поскольку министр курировал тогда полицию.
— Если верить ему, то только он один и работал как следует, — сказал Рённ. — А может, у него просто была мания величия?
— Я ведь говорил, я не психиатр, — продолжал Меландер, — но он, похоже, обвинял в смерти жены не только Нюмана с компанией, но и вообще всех полицейских.
Мартин Бек вернулся к шкафу с документами и стал в излюбленную позу, положив руку на шкаф.
