ведь Атрид не трус! И я подумал было, что его хризосакосы нужны для пущей царственности. И вправду красиво: шлемоблещущий ванакт на колеснице, пурпурный плащ, белый с золотом скипетр (у него он из слоновой кости, говорят, самого Пелопса память), а вокруг — горящий огонь огромных, высоких, словно башни, щитов...
Как тогда, в воротах Лариссы. Окружили, стали на колени, ощетинились длинными копьями. Странно, они были готовы умереть за своего царя. Наемники, чужестранцы!)
Впрочем, мои не хуже. Хоть и без золотых щитов. Родичи! Каждый поклялся, каждый смешал свою кровь с пеплом.
Но и это не всегда помогает. Двадцать раз смерть обходила Атрея Великого. Обходила — чтобы взглянуть в лицо глазами родного брата.
Дерзкая волна лизнула ногу, и я наконец сообразил, что вот-вот отправлюсь прямо в гости к Поседайону. Море! То самое, где водятся гидры, страшные гидры...
Я закрыл глаза, глубоко вздохнул — и на миг захлебнулся терпкой солью. Хорошо! Хорошо, что мы скоро отплываем! И вновь подумалось, что эта ночь — последняя на земле Ахайи[5].
Последняя!
Я не вернусь.
...И это мог быть кто-то из своих. Самое скверное — и самое вероятное. О таком не хотелось даже думать, но мысли уже не отпускали, цеплялись одна за другую...
Нас слишком много в крепкостенном Аргосе! Нас — молодых, сильных, с царской кровью в жилах. Мы не умеем бояться, не умеем жалеть, даже любить не умеем. Слишком долго мы жили под железной рукой деда Адраста, Адраста Злосчастного. Слишком долго ждали...
Дождались! Сначала дядя Эгиалей, затем Алкмеон Губа Заячья. Я — следующий.
А если свои, то кто? Эвриал, Промах, Полидор, Амфилох...
Или даже?..
Нет! Не верю! Сфенел — никогда! Никогда! Но ведь в очереди на трон его место — передо мной. И кто знает...
Бог Танат вновь взглянул прямо в глаза, и я проклял его, проклял тяжелый, литого золота, скипетр, от которого леденеет, становится треснутым камнем ладонь, проклял пурпур, свинцом давящий на плечи, Я не хотел! Я, Диомед сын Тидея, не хотел этого!
Не хотел — и не хочу!
Не хотел?
Ветер вновь коснулся щек. Легко, еле заметно, но мне стало легче. Все уже позади. Ночь уходит, последняя ночь на земле, так и не ставшей мне родной, ночь, когда Танат вновь промахнулся. Я жив, я доживу до рассвета, ступлю на черный борт «Калидона».
И не вернусь! Хорошо, что в эту последнюю ночь я один, возле чужого темного моря, где никто не мешает, и только ветер...
...Ветер, огни, на губах — соль. В детстве я все спрашивал, отчего это море соленое? Как-то мама сказала, что морская вода — кровь Океана. Соленая холодная кровь, соленая холодная плоть...
Я еще здесь, я еще не ступил на скрипящие сходни...
...А двенадцать пентеконтер[6] Эвриала уже у Милаванды. Все эти дни море оставалось тихим, ветер (не зря жертвы приносили!) гнал легкую рябь на восток, кормчие опытные, ходят между островами не первый год. Значит, Смуглый должен был прибыть на место уже позавчера. Вчера — в крайнем случае.
А Полидор со своими лернийцами сейчас где-то между Паросом и Наксосом. У него, толстяка, самые опытные моряки, поэтому корабли (двутаранные дипроры, лучшей постройки) могут плыть даже ночью. Значит, через два дня он будет уже у Самоса. Впрочем, острова уже наши — давно, еще с осени.
Вот так! Приам, старый трус, ждет, пока все мы соберемся у Авлиды; Ну и пусть ждет! Наша с Атридом наживка сработала.
Клюнул!
Странно, я, кажется, успокоился. Всегда успокаиваюсь, когда начинаю думать о войне. На войне все просто и ясно. Здесь — свои, там — чужие. Арей бьет копьем в грудь, а не кинжалом под лопатку.
...Интересно, отчего Приама считают старым? Только и слышишь: старик, богоравный старец (или «старец козловидный», попросту говоря — старый козел). Но — старый. А ведь он немногим старше моего отца. Тому сейчас было бы сорок два, Приаму же, козлу старому, едва-едва сорок шесть — сорок восемь.
Ничего! Познакомимся — спрошу. Хотя... Полсотни детей, дюжина жен, наложниц не считая...
Поистаскался!
Итак, старый козел ждет, пока мы все соберемся у Авлиды. Ну что ж, его соглядатаи могут увидеть там Промаха Тиринфца, Промаха Дылду с десятком кораблей. На главном — «Гиперионе» — я приказал повесить свой щит и при каждом удобном (а тем паче неудобном) случае орать «Кабан! Кабан!». Клич нашего рода, конечно же, знают в Илионе.
А мы со Сфенелом и Амфилохом отплываем завтра. То есть уже сегодня. Прямиком к Трое, к устью Скамандра. Интересно, какой вид будет у старого козла?
Даже если не получится, даже если они успеют запереться в городе, главное будет достигнуто. Наш флот — у Милаванды, у Самоса, у Геллеспонта. И у Крита тоже. Значит, море мы уже выиграли! А на суше...
— Ванакт!
Я обернулся. Кто-то высокий, широкоплечий... ...Не «кто-то». Фремонид Одноглазый, старый знакомый, еще с фиванского похода. Кажется, в эту ночь его очередь охранять покой ванакта. Вообще-то говоря, охранять — не значит мешать. Впрочем, рассвет уже близко, а я... А я действительно успокоился.
— Тут эта пьяная собака, ванакт. С кифарой. Прогнать?
На миг представился налакавшийся неразбавленного вина пес (видел такое однажды, бедная псина!). Ковыляет, мотает мордой... И кифара — тяжелая, черепаховой кости, в зубах.
Так ведь не потянет, бедняга!
— Давайте сюда!
Интересно, отчего это слово «собака» считается оскорблением? Вот и меня в детстве звали Собакой. И не просто, а Дурной. Диомед Дурная Собака! А я не обижался (почти). Люблю собак! Я люблю, а мои куреты отчего-то не любят. И если уж хотят кого-нибудь оскорбить, то вечно безвинных псов поминают.
— Р-радуйся, ванакт!
Пьяная собака проковыляла к берегу, пошатнулась. Рухнула. Левый сандалий слетел — прямиком в воду.
Да-а-а!
Наверное, Фремонид просто не выносит пьяниц. Как и все куреты, да и калидонцы тоже. Недаром у моего деда было столько неприятностей с Загреем[7], Зевесовым сыном!
— Радуйся, Эриний! Кифару не разбил?
Ответом меня не удостоили. Впрочем, я уже успел заметить, что сумка с кифарой каким-то чудом успела переместиться из-за спины на живот. Значит, уцелела. Значит, еще наслушаемся...
...Если, конечно, сама собака не окочурится. От простуды, например.
— Эй, Эриний, вставай! Холодно!
На этот раз мне ответили. Вначале — тяжелым вздохом. Затем...
— Пал я в сражении с Вакхом, певец Аполлона. Пусть я во прахе лежу, Феб отомстит за меня!
Ну конечно!
Сей певец Аполлона увязался за нами еще в Аргосе. Прогонять не стали — пусть себе! Тем более поет — заслушаешься. Если трезвый, само собой.
— Вставай, вставай!
