Голос певца внезапно стал резким и жестким. Смерть пришла с юга — от желтых перекопских песков. Быстрые, как смерч, всадники мчались от Змеиного моря, сжигая хаты и уводя уцелевших в далекий полон. Черные волны моря рассекали острые носы чужеземных галер, на которых стонали прикованные к веслам невольники. А с запада, от болот Полесья, надвигалась новая беда — пышноусые паны на кровных конях занимали город за городом. Черные вороны — латинские ксендзы — закрывали Божьи церкви, уничтожая дедовскую веру…
…И тут голос окреп. Не все погибли, не все покорились. Среди плавней великой реки, на маленьком острове, собрались последние рыцари этой земли. Без доспехов и пушек — с одними саблями выходили они на бой, защищая свой народ и свою веру. Один за другим гинули они, порубанные, застреленные, повешенные за ребро и посаженные на «пали». Но на смену приходили новые, и вот уже вырастала среди плавней рыцарская столица, где собиралось могучее войско, где рыцари держали совет и ковали оружие. И жили они там под Божьим законом, и была между ними великая правда, и великое равенство…
И вот объявился могучий вождь, новый Моисей, который вывел войско из плавней в широкую степь и воззвал к оставшиеся в живых, призывая восстать и окропить вражьей кровью поруганную землю. И восстал народ, засвистали сабли, загремели пушки — и покатились вражьи полчища за ковыльные степи, за полесские болота. Над освященной кровью землей засияло солнце великой свободы, и восстал на берегах могучей реки Новый Иерусалим — град Божий, сердце воскресшего народа…
Голос певца дрогнул. Затмилось солнце, надвинулись со всех сторон черные тучи. Умер великий вождь, у его гроба рассорились славные рыцари, и началась между ними рознь. Послали они за подмогой к вчерашним врагам, вновь полилась кровь — и гибель, руина, пришли на несчастную землю. Погас свет Иерусалима, и над страной был слышен свист сабель и вороний грай…
Музыка стала резкой, порывистой, голос посуровел и в нем загустела боль… Один из рыцарей- сподвижников ушедшего вождя тянулся к золотой булаве и позвал на подмогу лютых врагов из перекопских степей. А чтоб задобрить их, приказал отдать в рабство сотни христиан, надеясь купить этим победу и власть. Триста верных хлопцев погнали людей в полон на юг, к Змеиному морю, но не дошел никто. Гнев Божий упал на тех, кто исполнял неправый приказ. В степную землю ушли они, и навек легло проклятье над памятью трехсот, выполнивших приказ, но презревших народ и Бога…
Голос стал тих, пальцы едва касались струн, и над степью словно повеял тихий печальный ветер… Прошли века без славы и подвигов. Давно успокоились все — и правые, и неправые, — но триста проклятых до сей поры не ведают прощения. Днем, когда светит над степью беспощадное солнце, они лежат под высокой травой, где застали их смерть и позор, но в лунные ночи их тени выходят под степной ветер, блуждая между высокими могилами. И думают они, что все же не вечно проклятие, что смилуется Господь над великими грешниками, если помогут они тем, кого застало лихо среди ночи. Вот и спешат они на помощь, разгоняя проклятую нежить, спасая души живых, чтоб простилось когда-нибудь им. Не всякий увидит скитальцев — лишь иногда в лунную ночь блеснет под луной булатный турецкий клинок и ветер донесет еле слышное конское ржание…
…Тихо пели струны, перед глазами плыла ковыльная степь, из темной дали выезжали ряды молчаливых всадников в богатых кунтушах и смушковых шапках. Звенело золоченое оружие и негромко звучала печальная песня…
— Ростислав! Славик!
Перед глазами блеснуло солнце. Арцеулов удивленно привстал и поразился еще более. Солнце стояло уже высоко. Он лежал возле кургана, правая рука все еще сжимала монгольский рожок, а над ним склонились несколько взволнованных людей в привычной зеленой форме. Андреич — штабс-капитан Пташников — держал его левое запястье, считая пульс.
— Доброе утро — он ляпнул явно что-то не то, поскольку офицеры переглянулись, а Андреич возмущенно покачал головой:
— Ну, знаете, Славик!.. Доброе утро! Ищем вас уже полдня, а вы тут лежите — холодный, без пульса… Ничего себе доброе…
— То есть? — Арцеулов пружинисто вскочил. Чувствовал он себя превосходно, словно ночевал не в степи, а в гостиничном номере. — По-моему, я жив и даже здоров…
С ним не спорили, но посмотрели недоверчиво. Арцеулов оглянулся. Его вещи — карабин, наган и даже бомбы — лежали тут же. Рядом валялся вещевой мешок — открытый, выпотрошенный. Деревянные таблички лежали на траве, разбросанные чьей-то недоброй рукой.
— Все, паника отменяется! — Андреич удовлетворенно вздохнул, доставая папиросы. — Представитель ставки цел и невредим, срывание погон и отправка под трибунал откладывается до следующего раза… Славик, нельзя же так! Хоть бы предупредили…
— Извините, Андреич! — Арцеулов почувствовал себя кругом виноватым. За него отвечали. За него просто по-человечески волновались.
— Таки съездили в Безбаховку! — улыбнулся наконец штабс-капитан. — Оттуда?
Пташников склонился над травой, рассматривая находку. Лицо внезапно стало внимательным и строгим:
— Боюсь, я вас разочарую, Ростислав. Это скорее всего подделка прошлого века. Тогда этим многие баловались… Впрочем… Если все же не подделка…
Он покачал головой и аккуратно сложил таблички, не забыв соединить воедино осколки той, что была разбита. В движениях бывшего приват-доцента чувствовался многолетний навык, привычка к возне со столь любимыми Валюженичем «артефактами».
— Простите, господа! — Арцеулов обернулся к офицерам. — Не представляю, как я заблудился. Заехал Бог весть куда…
И тут слова замерли на языке. Прямо перед ним белели хатки Малой Белозерки. Он не доехал до села всего лишь пары километров! Вокруг расстилалась знакомая степь. Ни оврагов, ни далекого леса не было и в помине…
— Мы вас долго искали, господин подполковник, — заметил один из офицеров. — Хорошо, что унтер сообразил — орла увидел.
— Орла? — Ростислав вспомнил крымский лес и своего крылатого проводника.
— Так точно, ваше благородие, — охотно отозвался пожилой унтер-офицер. — Так что гляжу — орел. А он птица умная, людей чует. Странный орел, ваше благородие, я таких и не видал, даром что здешний…
— Ерунда, орнитологи разберутся! — махнул рукой Пташников. — Ладно, Ростислав, поехали. А то начальство уже третий час на стенку от волнения лезет: вдруг от Барона позвонят и вас потребуют…
Арцеулов стал быстро собираться. Деревянные таблички он вновь завернул в рубашку. Так же тщательно спрятал эвэр-бурэ, на который по счастливой случайности никто не обратил внимания. Он спросил о своем коне, но никто не видел поблизости белого в яблоках. Впрочем, до позиций было рукой подать. Один из солдат уступил Ростиславу лошадь, и вскоре они уже въезжали в село.
— Андреич, вы сказали, что если это не подделка, то — что?
Пташников пожал плечами:
— Славик, за эти годы я изрядно одичал. Но могу ручаться, что эта письменность в научный оборот не вводилась — по крайней мере, до лета пятнадцатого, когда я ушел на фронт и стал изучать боевые наставления. Единственные аналогии — рунические надписи Уэльса и Бретани…
Арцеулов тут же вспомнил письмо Валюженича.
— Андреич, помогите разобраться! Вы же специалист!
Штабс-капитан засмеялся, но смех вышел горьким:
— Помилуйте, Ростислав! Боюсь, это уже не для меня. Вот роту в штыковую — это охотно… Впрочем, и это уже ненадолго. Как думаете, до зимы продержимся?
— Бог весть… Не хотелось бы под белыми мухами пропадать. Я уже пробовал — скверно.
— Не спорю, — Андреич невесело улыбнулся. — Впрочем, увидим. Так ли, этак — но занавес упадет скоро. Очень скоро…
