И главный инженер Сталеплавильного, брошенный на аэродроме во время эвакуации, стоял здесь, а его жена, украинка, мать его троих детей, рыдала в далеком Нижнем Тагиле безо всякой видимой причины, от предчувствия беды, рвавшей сердце стальной костистой лапой.
– Граждане евреи! – голос у правильного мужика был пожиже, чем у помощника бургомистра. – Все шмотье оставить там, слева. Кто поставил чемоданы – ходите направо, до ямы!
Колонна молчала и не двигалась с места.
Из шедшего в арьергарде грузовика на землю выпрыгнули люди в черном с короткоствольными автоматами в руках.
– Ну, кому сказано, блядь! – протянул тот, с лошадиной мордой, и ногой ковырнул стожок суховатой травы.
Стожок рассыпался и на людей глянул ствол МГ-34, с пятнистым от множества перегревов кожухом и с широким раструбом пламегасителя на конце.
– Повторяю, – сказал Колесников и сглотнул шумно, словно что-то стало комом в горле. Он был мертвенно бледен. – Шмотки направо, сами налево.
Пулеметов было пять. И стрелков было пять. Они заждались, играя в карты.
– Шевелись, животные… – сказал Титаренко негромко, но голос его был слышен сквозь шелест ветра, налетевшего со стороны моря. – Нам еще домой надо.
Толпа качнулась.
Из нее вышел Янкель Кац, опухший, окровавленный, перекошенный, но единственный его открытый глаз горел такой ненавистью, что рэб Давид содрогнулся. Он остановился, отыскивая взглядом массивную фигуру помощника бургомистра и совершенно не обращал внимания на глядящие ему в грудь стволы.
– Мы не ж-ж-ж-животные… – сказал Янкель, едва шевеля разбитыми губами и страшно дернул разбитой, кроваво-рыжей головой. – Мы не животные, слышишь, ты, п-п-п-падаль?
Слова были почти не различимы, но, как ни странно, их услышали.
И Титаренко. И пулеметчик с лошадиной мордой. И правильный мужик Колесников. И толпа, стоящая у Каца за спиной.
Рэб Давид шагнул вперед, оставляя строй, все еще цепенеющий от ужаса под пулеметными стволами, и стал рядом с Янкелем.
Он знал, что будет дальше. И большинство тех, кто стоял за ним знали.
Лицо у Лошадиной морды вытянулось еще больше, его пулемет плюнул огнем, и от удара тяжелой пули в грудь Янкель всплеснул руками, и попятился назад, отставив локти, неровным, рваным шагом. От второй пули он закружился, но все-таки не упал… Голова Каца стала под немыслимым углом к тонкой шее, как будто бы кто-то выдернул из него хребет, и склонилась на плечо…
В воздухе, с протяжным звоном лопнула басовая струна.
Рэб Давид Мейерсон, кузнец и безбожник, вдруг вспомнил слова, которые слышал более шестидесяти лет назад.
Незнакомые слова на незнакомом языке.
Сзади него уже бежали и кричали люди, и рявкали хором заждавшиеся пулеметы, а он замер под свинцовым дождем, словно Всевышний давал ему последний шанс вспомнить нечто важное.
– Адонай Элохейну! – старик проговорил чужие, неловко ворочающиеся на языке слова, провожая глазами падающего навзничь Янкеля. – Адонай Эхад![1]
Как танцевал фрейлакс долговязый Янкель Кац!
Как он танцевал!
Отклоняя то назад, то вперед корпус, выделывая ногами замысловатые коленца, кружился, забавно отставляя локти, и шел по кругу – вышагивал в такт ритмичной музыке, артистично склонив голову на тонкой, все еще детской шее.
И пели скрипки, звенели гитарные струны, и взлетала легкими рыжеватыми облачками дворовая пыль, поднятая стоптанными каблуками танцующих.
Рэб Давид увидел парящие в воздухе гильзы, увидел, как вспыхнул ярким, словно полуденное солнце, огнем дульный срез.
– Прости… – подумал он, так и не решив, к кому обращается: к ней или к Всевышнему.
А потом – мир погас.
Примечания
1
Адонай Элохейну! Адонай Эхад! (ивр.) – Господь наш Бог! Господь един! Строки из еврейской молитвы «Шэма, Исраэль!» («Слушай, Израиль!»)
