мучительным дискомфортом в паху и ждать, ждать, ждать…
Еще пять с половиной часов и можно будет выбираться. Останется почти тридцать минут на то, чтобы собрать винтовку, осмотреться и приготовиться к стрельбе. Ну, и конечно на то, чтобы проверить свой путь для отступления.
Вчера, перед тем, как лечь в схрон у него такой возможности не было. С ним был Алекс и еще один — мрачный тип лет сорока, сорока пяти, с бритой головой и дергающимся глазом, которого ему не представили. В отличие от лощеного и всегда элегантного Алекса, этот мрачный, как грозовое небо, тип, был нарочито неопрятен. И пахло от него, как от плохо вычищенной беговой лошади после тренировки. Вот только руки у него, почему-то, были ухожены — подпиленные ногти, нежная кожа на ладонях — и это сразу чувствовалось при рукопожатии. Алекс был любителем маскировок, но, как и многие, кто считал себя докой в разного рода скользких делишках, перебарщивал с основными акцентами, недорабатывая в деталях. Голова у мрачного была брита недавно — на коже виднелись мелкие, замазанные тоном порезы и раздражение, а череп не имел такого основательного, красивого блеска, какой приобретает после многократного, привычного выбривания. Даже запах от одежды (интересно, где они ее раздобыли в такой кондиции?) в сочетании с ухоженными ручками кабинетного работника терял часть своей убийственной интенсивности.
Вообще, во всей истории, в результате участия в которой Савенко оказался на чердаке старого здания в центре Киева, было много настораживающих, чтобы не сказать, пугающих, деталей. Деталей, на которые Савенко, будь он тем, за кого он себя выдавал, никогда не обратил бы ни малейшего внимания. Но он носил эту фамилию сравнительно недавно — двенадцать лет не срок. И под личиной Сергея Савельевича Савенко (1960 года рождения, несудимого, бывшего члена КПСС, ныне беспартийного, бывшего контрактника, отработавшего в Афгане, прошедшего через горячие точки Приднестровья и Карабаха), скрывался совершенно другой человек.
Он не был профессиональным военным, совсем наоборот, был он человеком мирным до мозга костей. А каким может быть врач, выпускник Первого Московского Медина, пусть и отслуживший в армии до поступления? И не случись в свое время перестройки, не проснись в нем коммерческая жилка, был бы он и по сию пору Сафроновым Николаем Алексеевичем, 1962 года рождения, беспартийным и прочее, прочее, прочее…
А так, случился многомиллионный кредит, отконвертированный и переведенный за рубежи родины на закупку оборудования для диагностического центра. Случилась на той стороне границы сверхнадежная партнерская фирма, за которой стояли обычные московские бандюки, прикупившие себе в услужение грамотных финансовых советников.
А дальше — все пошло, как по нотам.
Оказался господин Сафронов под банальной раздачей — меж двух пылающих огней. С одной стороны те самые московские «пацаны» со шпалерами, с другой банковская безопасность и чекисты с наручниками, колоссальный шум в прессе и небогатый выбор между тюрьмой или безымянной могилой где-нибудь на стройке, в ближнем Подмосковье.
Тогда он нашел третий путь — благо на черный день были отложены кое-какие деньги.
Черновцы, где он пересидел самые «горячие» дни, залечивая простреленное плечо. Вильнюс, где он прикупил документы. Сонный городок Смела, недалеко от Черкасс, где он легализовался, и Киев, где он, спустя полтора года после московского беспредела, начал новую жизнь.
В новой жизни был и новый девиз — не высовываться!
Его искали. Иногда (очень редко) он звонил своему близкому другу, единственному из оставшихся, кому он мог доверять, и узнавал безрадостные новости. Искало его ФСБ — друг говорил, что видел его фото, висящие рядом с фотографиями «чехов», объявленных в федеральный розыск. А это однозначно указывало на то, что и крепкие парни с толстыми золотыми цепями на шее, о нем не забыли. Несмотря на низкие лбы у них была хорошая память.
Раз в год, а иногда реже, о его деле, получившем название «дело о двухстах миллионах», писали газеты — журналисты стряхивали пыль со старых расследований, оставшихся не раскрытыми, и приводили дело Сафронова, как яркий пример коррумпированности и беспомощности органов, а также беспринципности новых русских бизнесменов.
Николай Алексеевич эту чушь читал, скрежетал зубами, напивался по — черному, но сделать ничего не мог. Бессилие грызло его, как бездомный пес — кость: жадно и ожесточенно.
Он был человеком талантливым, деятельным, способным — в тысячи раз способнее тех, кто не обладая и маленькой толикой его талантов, с успехом ковал денежные знаки. Да, он был оторван от привычной среды! Он, еще не утратив модного московского лоска, канул в дебри провинции, словно нож в омут, без всякой надежды выбраться.
Конечно, можно перечитать «Графа Монте-Кристо», но, скорее, как лекарство для души, а не как руководство к действию. И душе станет легче. А телу… Тело останется в славном граде Киеве, который, несмотря на всю свою столичность, был в сравнении с Метрополией просто местечком. И это местечко должно было стать для него новой родиной, что мучительно, но неизбежно… Потому, что вернуться назад нельзя.
Слишком хорошо запомнил Сафронов, ставший Савенко, смертельный холод который он почувствовал тем зимним вечером февраля 1994 года, когда, спотыкаясь, ковылял прочь от пылающего после выстрела из «мухи» «Мерседеса».
Снег был все еще белым: снегопад начался незадолго до полуночи, Ленинский проспект был пуст. Сажа моталась в воздухе черными ажурными хлопьями. Его легкое, не по погоде, элегантное пальто нежно-кофейного кашемира пропитывалось кровью от правого плеча — вниз. Рукав тяжелел и на снег, из отворота, через кисть, россыпью падали темные, в ртутном свете одинокого фонаря, капли.
В салоне его пылающей машины догорала, скручиваясь словно сломанная пластиковая Барби, в позу боксера, Лана. Он не любил ее, ему нравилось просто спать с ней, не более. А в последнее время — отношения с нею начали Сафронова тяготить, и он подумывал о том, чтобы расстаться. Он не хотел, чтобы она ехала в клуб тем вечером. Но именно ее тело, тонкое и гибкое, как тело ласки, и такое же хрупкое, спасло его от взрывной волны.
Вот такая вот ирония судьбы…
Он шел к освещенному месту, падал несколько раз, потом поднимался и снова шел, то и дело оглядываясь через плечо. А за ним от черной глыбы джипа, не торопясь, подходили двое — чтобы закончить начатое.
Третий, небрежно облокотившись о блестящее крыло, курил возле приоткрытой двери «гранд широкого». Движок машины работал, в морозном воздухе висело белое облачко замерзающего выхлопа. А из салона, из теплой темноты, наполненной зеленоватым свечением приборной доски и застоявшимся табачным дымом, доносился синатровский веселенький напев «Raindrop is follow on my head».
Сафронов, не поступивший в МедИн с первого захода, угодил в Афган, почти сразу после вторжения, и оттарабанил снайпером все два года — минус учебка. Значок разрядника по пулевой стрельбе, к которой у юного Коленьки был талант, спас ему жизнь в чужих горах, но погубил взамен много афганских жизней. Он был хорошим снайпером, умеющим абстрагироваться от мыслей о душе мишени. Мишень — она и есть мишень, откуда у нее душа? Он просто исполнял работу и вернувшись, как-то сразу сумел выбросить из памяти и красно-коричневые скалы, и «зелёнку», и горящие на дороге БТРы. И лица и силуэты тех, кто попадал в окуляр прицела его СВД. Умение забывать — талант доступный избранным, особенно если надо забыть неприятные вещи.
Снайпер не убивает в ближнем бою. Между ним и жертвой всегда есть расстояние и это придавало воспоминаниям Сафронова совершенно другое направление. Он никогда не мог заставить себя подумать о смертях тех, кого застрелил в свои юные годы, как об убийстве. Это было поражение мишени — ничего более. Может быть, поэтому он не сошел с ума и не искалечил свою душу муками совести, как многие из его сослуживцев.
Человек, прошедший войну, мало чего боится. Но в День Святого Валентина 1994 года, Сафронов боялся так, как не боялся никогда раньше. Даже пауков он боялся меньше, чем тех, кто шел его добивать. А еще, он боялся того, кто стоял и смотрел на то, как удачливый, богатый бизнесмен, молодой талантливый врач (ну, пусть больше организатор, но все-таки — врач!) раздавленным жуком ползет по снегу, пачкая его
