кричали: „Обозы, прочь! Прочь! Назад! Назад! Назад!“
Легко себе представить, какое впечатление должна была произвести на беспорядочную толпу русских правильная атака прусского генерала и залпы его артиллерии. В несколько минут нарвский и 2-й Гренадерский полки были перебиты наполовину. Генерал Забин был убит, генерал Лопухин, смертельно раненный, попал в руки пруссаков. Русские дрогнули и были отброшены к лесу. Казалось, что было полное поражение и разгром русской армии, которое предсказывал Фридрих.
Но нет! В эту минуту случилось то, что не раз повторялось впоследствии в истории будущих войн с народом Петра Великого. Через лес, по болотам, считавшимися непроходимыми, примчался новый русский полк, 3-й Новгородский, и ударил в штыки. Откуда он явился? Никто не мог этого сказать. Его вел молодой Румянцев, но, согласно преданию, новгородцы по собственному желанию ринулись в бой. Вслед за ними появилось еще четыре полка, тоже остававшихся в арьергарде. Кто приказал им выступить? Только не Апраксин — это известно достоверно. Потеряв голову и обезумев от страха, он вовсе перестал распоряжаться сражением. Когда впоследствии маршалу Кейту доложили о том, что под русским главнокомандующим была ранена лошадь, старик возразил на это: «Да, его собственными шпорами, конечно». Но принадлежала ли Румянцову инициатива этого ответственного шага или, как это предполагали другие, сами солдаты его полка и четырех остальных, услыша перестрелку и отчаянные крики погибавших товарищей, бросились исполнять завет Петра Великого: «Помогайте друг другу», — во всяком случае, результат этого нападения был блестящий. Забыв свой ужас перед пруссаками, русские ударили на них с такой стремительностью и жаром, что под их яростным натиском Левальдт еще до Наполеона испытал на себе, какую громадную силу представляет беспорядочная человеческая толпа, когда она повинуется чувству, более могучему, чем соображения военного искусства, и более глубокому, чем страх смерти. Левальдт в свою очередь слишком растянул свой фронт и, поддаваясь численности врага, был принужден скомандовать отступление. Он причинил неприятелю громадный урон, по русским донесениям, в два раза превосходивший его собственные потери, но не только оставил в руках русских поле сражения, а открыл им дорогу на Кенигсберг.
Эта первая встреча русских с пруссаками была победой численного превосходства и стихийной храбрости над наукой и дисциплиной; но тем не менее все расчеты Фридриха были разбиты. Апраксину ничего не стоило протянуть через завоеванную им Пруссию руку шведам, находившимся в Померании, и вместе с ними появиться под стенам Берлина.
Как известно, он и не подумал этого сделать. Новый сюрприз ожидал европейский мир, готовый уже провозгласить торжество коалиции. Подвинувшись было вперед, Апраксин повернул затем обратно к Тильзиту, сделал вид, что хочет здесь укрепиться, но через несколько недель окончательно отступил и перешел за Неман. Причина этого невероятного отступления вызвала среди историков множество споров, которые не кончились и до сих пор. Старались объяснить ее и продажностью русского главнокомандующего, и преданностью великого князя Пруссии, и интригами великой княгини, и происками Бестужева, и, наконец, ошибкой тайной дипломатии Людовика XV и ее симпатиями к полякам.
Прежде всего я сниму подозрение с последней обвиняемой. Утверждали, будто отступление Апраксина было вызвано вмешательством графа Брольи, который сделался в Варшаве защитником подданных Августа III, жестоко страдавших от войны. Русская армия стояла, действительно, на берегах Вислы, и местные жители терпели от солдат всевозможные неудобства, реквизиции и незаконные поборы. На это раздавались, конечно, жалобы, вполне основательные, как это признали, впоследствии даже русские военные власти; вполне естественно также, что в силу исторических отношений, установившихся между Польшей и Францией, представитель Людовика XV стал адвокатом пострадавших. Но чтобы его воля или власть могли остановить победоносное шествие Апраксина и помешать успехам русских накануне решительного столкновения между французской и прусской армиями, — это совершенно неправдоподобно и в то же время бездоказательно. Если бы французский агент сделал такую попытку, это было бы с его стороны актом государственной измены, и удаться ему она ни в каком случае не могла. Но переписка графа Брольи доказывает, что он никогда не помышлял ни о чем подобном. Он защищал в ней своих польских клиентов — это правда, но в письмах к маркизу Лопиталю он говорил о необходимости заменить Апраксина более энергичным и твердым генералом, а после Гросс-Эгерсдорфа указал на опасность, которая, по его мнению, грозила Польше не от дальнейшего движения русской армии в глубь Пруссии, напротив, от ее отступления, связанного с зимовкой — в пределах Речи Посполитой. А когда Апраксин отступил, он строго осудил его.
После некоторых колебаний я, пристально изучив факты, относящиеся к этому спорному вопросу, пришел со своей стороны к заключению, что отступление русского генерала стоит в несомненной связи с нездоровьем Елизаветы, случившимся в первых числах сентября. 8-го, в день Рождества Богородицы, когда императрица возвращалась одна из приходской церкви в Царском Селе, ей сделалось дурно, и она упала замертво в нескольких шагах от храма. Ее окружила толпа, не смевшая подойти к ней близко, и в первую минуту думали, что она скончалась; какая-то женщина из народа прикрыла ей платком лицо. Сбежавшиеся придворные дамы тщетно старались привести Елизавету в чувство. Лейб-медик императрицы, Кондоиди, был болен, и за его отсутствием не знали, к кому обратиться. Наконец явился французский хирург Фюзадье и пустил императрице кровь, но это не дало августейшей больной облегчения; принесли кушетку и ширмы и два часа неотступно ухаживали за Елизаветой; она по-прежнему не приходила в себя. Когда ее перенесли во дворец, обморок кончился, но императрица не могла говорить, так как прикусила себе язык. Несколько дней она оставалась между жизнью и смертью, и роковой исход казался не только возможным, но почти неизбежным. А это возвещало: перемену царствования, которая должна была произвести полный переворот во внешней политике России, восшествие на престол государя, и душой, и телом преданного Фридриху, и торжество Бестужева, находившегося, как это было всем известно, в большой милости у молодого двора. И как раз в ту минуту, когда до Апраксина могло дойти известие о болезни государыни, он и отдал приказ об отступлении. Некоторые историки смешали при этом два различных движения русской армии: ее возвращение к Тильзиту по распоряжению военного совета, собравшегося 27 августа, и решение эвакуировать Пруссию, принятое в ночь с 14 на 15 сентября. Первое объяснялось отсутствием провианта, но не исключало намерения двинуться дальше на Кенигсберг, когда запасы провианта будут пополнены, второе же не имело никакой видимой причины. Чтобы объяснить его, ссылались на беспорядок, царивший в интендантской части армии, не знавшей, где взять лошадей для обоза и куда девать пятнадцать тысяч больных и раненых. Но ведь это были обычные условия, в которых всегда приходилось действовать русской армии!
Апраксин, конечно, не сумел принять необходимых мер, чтоб обеспечить своим войскам продовольствие, а своим поведением в завоеванной стране он создал себе только новые препятствия в этом отношении. Австрийский военный агент говорит об этом в своем рапорте: «(Апраксин) горячо уверял жителей Пруссии, что будет покровительствовать им. Они приходили к нему со всех сторон, приносили присягу на верность и покорно отдавали все, что от них требовали. Но едва они выказали свое доверие, как русские стали злоупотреблять им, сжигая их деревни, убивая и насилуя жителей, взламывая двери церквей и отрывая погребенных, и наконец неслыханным ужасами превратили в пустыню возделанную и плодородную страну, в которой всякая другая армия нашла бы возможность прокормиться в течение долгого времени». Но и этим обстоятельством можно объяснить лишь отступление Апраксина в Тильзит, а никак не его бегство за Неман. Впрочем, картина, нарисованная австрийским офицером, несомненно страдает преувеличением, и ему веришь с трудом, когда он рассказывает, как казаки поднимали раненых и резали их на куски, чтобы есть. Вопреки русским военным писателям, которые, мне кажется, должны были уступить в данном случае требованиям официальной истории, я остаюсь при моем предположении, тем более, что в то время, когда происходили все эти события, никто не объяснял иначе отступление Апраксина. В Петербурге Эстергази был поражен совпадением, на которое я указывал выше, и вывел из него те же заключения, что и я. Об этом совпадении упоминалось, по-видимому, и в следствии, наряженном против русского главнокомандующего; и так же объясняет дело и сама Екатерина в своих «Записках», стараясь снять при этом лично с себя всякую ответственность. У Апраксина было при дворе много друзей, готовых за него вступиться. Но их усилия не привели ни к чему, и победитель при Гросс-Эгерсдорфе был смещен в конце ноября, когда стали очевидны последствия его гибельного решения, и положение его побежденного врага изменилось к лучшему.
В сентябре, после сражения Левальдта и капитуляции герцога Кумберландского в Клостерсевен (8
