исключительно русской и сравнительно немногочисленной публики, для которой они, как казалось еще лет тридцать назад, были предназначены.
Впрочем, преувеличивал ли Массон? Не из легенды или не из каких-нибудь записок перед нами встает рядом с княгиней Козловской отвратительный и ужасающий образ ее жестокой соперницы, имя которой я уже несколько раз упоминал. Салтычиха — лицо реальное, поскольку могут существовать исторически достоверные лица. Прогремевший в свое время процесс ее, может быть, и не осветил некоторых черт ее жизни и личности; но достаточно и обнаруженных им фактов, чтобы дать нам понятие об этой жизни, посвященной самой безудержной жестокости. Без сомнения, личность Салтыковой обобщению не подлежит. Она относится к категории чудовищных исключений, или скорее типов индивидуальной разнузданности, свойственных всякой среде, где социальная жизнь не достигла большого развития. Подобные чудовища обыкновенно и появляются в такой среде, а выделяясь на общем фоне, не отличающемся большой рельефностью, действуют на воображение и запечатлеваются в памяти. Среди современниц Салтычихи были хорошие женщины, но о них мы не знаем и никогда не узнаем, несмотря на то, что они вернее представляли общий тип женщины той эпохи. Тем не менее Салтычиха является тоже до известной степени типичной. Нельзя не согласиться с тем, что она не могла бы существовать в обществе, где воззрения, чувства и права были бы в полном противоречии с ее ужасной деятельностью. В этом смысле, ее кровавая разнузданность, при благоприятствовавших ей попустительстве и безнаказанности, является памятником изучаемой нами эпохи, в силу чего мы не может не остановиться на ней.
Эта деятельность захватывает сравнительно небольшой промежуток времени — с 1756 г., времени, когда, овдовев, Дарья Николаевна Салтыкова, рожденная Иванова, была предоставлена собственным своим побуждениям, до того момента, когда в 1762 году прошение, поданное Екатерине II крестьянином Ермолаем, у которого Салтыкова убила поочередно трех жен, не предало ее в руки правосудия, и тут показавшего себя опять-таки слишком милосердным. По общему мнению, за эти шесть лет 138 человек пали жертвой ее жестокости. Она собственноручно высекла одного из своих слуг, продержала его на дворе в течение длинной зимней ночи и затем облила ему голову кипятком. Он падал, а она продолжала его бить и затем отправила его в другую усадьбу, куда его привезли мертвым. Все это происходило во второй столице государства и на одной из главных ее улиц, на Кузнецком мосту; имение же Салтыковой, Троицкое, находилось под самым городом. Следствие раскрыло, между прочим, истязание одной женщины, у которой в то время, как ее секли, начались роды и она умерла по окончании пытки. Оно еще обнаружило, что Салтычиха, присутствуя на одной из подобных расправ, кричала палачам: «До смерти!» Потом она приказала положить на труп замученной женщины, который вывозили из Москвы, новорожденного ребенка, умершего от голода в дороге. Молва умножала эти факты и раздувала ужас их до невероятных размеров. Согласно легенде, Салтыкова имела обыкновение есть жареные женские груди. Следствие не поставило, однако, в вину обвиняемой ни одного случая людоедства и официально установило только 38 убийств, из которых лишь три касались мужчин. Вне полиции и духовенства, где Салтычиха всегда находила сообщников, она иногда встречала противодействие. Когда ее арестовали, ей было всего тридцать восемь лет, и она находилась в любовной связи с одним дворянином, по фамилии Тютчев. Когда последний решился покончить с этой связью, чтобы жениться на одной молодой девушке, покинутая любовница приказала своим людям поджечь дом изменившего ей любовника и убить обоих; но люди ей не повиновались. С другой стороны, достоверно неизвестно, насколько судебные следователи вообще выяснили подробности дела. Салтычиха отрицала все приписанные ей обвинения. Чтобы ее запугать, в ее присутствии стали пытать одного человека, грозя ей той же участью; но она привыкла к подобным зрелищам, а Екатерина не пожелала, чтобы угроза была приведена в исполнение. Юстиц- коллегия вынесла Салтыковой смертный приговор, но Сенат заменил смертную казнь наказанием кнутом и каторжными работами, а императрица нашла и это наказание слишком тяжелым, ввиду того, что замученные Салтыковой тридцать восемь человек были только крепостные. Ее в продолжение часа продержали на эшафоте, где слуги и священник, участвующие в ее преступлениях ( первые, вероятно, невольно и по принуждению) подверглись избиению кнутом, и затем просто заключили в монастырь. Пример подобного правосудия был не менее чудовищный и скандальный, чем факты, к которым оно относилось. Он, однако, никого не возмутил. Место заключения главной виновницы, правда, представляло мало удобств: в течение одиннадцати лет злодейка помещалась в яме глубиной в три аршина, из которой ее выпускали только для присутствования на богослужениях. Но по истечении этого времени ее поместили в келью, и она этим воспользовалась, чтобы вступить в связь с караульным солдатом. Она прожила до 1801 года. Право владения крепостными, заключая в себе логически безграничную власть над людьми, как над собственностью, всюду влекло за собой последствия, являющиеся в наших глазах возмутительными. Но в России, помимо уже указанного выше соотношения между крепостным правом и другими весьма утонченными сторонами жизни, оно являлось особо отталкивающим еще в силу того, что оно не основывалось на традиции или наследственности. В 1746 году один гренадер Невского полка оспаривал свою жену сперва у офицеров, похитивших ее во время набега, совершенного ими в окрестностях Самары, и затем у профессора, который, купив ее у этих офицеров, думал, что владеет ею на законном основании. Этот профессор был тот самый Тредьяковский, поэт и грамматик, которому русский язык и литература обязаны значительными успехами. Это происшествие освещает самое происхождение и первые фазисы социального явления, создавшего Козловских и Салтычих. И явление это было еще in fieri в данный момент.
Патриархальный характер обусловленных им отношений между собственником и собственностью подтверждается некоторыми русскими историками, установившими, впрочем, в этом отношении разницу между губерниями Великороссии и Малороссии, где польское влияние будто бы внесло более грубые нравы. Но если согласиться с этим утверждением, то трудно объяснить две особенности русской жизни того времени, на которые мне приходилось ссылаться уже несколько раз ввиду их громадного значения: постоянные побеги крестьян и далеко не редкие случаи их бунтов против представителей гражданской власти, при попытках водворить их в рамки организации, объявляемой ее защитниками благодетельной и безупречной. Настолько благодетельной, что уничтожение крепостного права, в 1861 г., будто бы не встретило даже сочувствия со стороны заинтересованных лиц! В силу поговорки: «Не станет хлеба, барин даст», последние будто бы отказались оценить преимущества освободительного закона. Я сильно сомневаюсь в том, чтобы эти чувства привязанности к крепостной зависимости выдержали вторичное испытание при немыслимом, впрочем, упразднении освободительного закона и возвращении к прошлому. К тому же еще их следует отнести к эпохе сравнительно недавней, когда вековая работа уже дала себя чувствовать в этой области, развив до некоторой степени, инстинкты человечности и милосердия, присущие всем народам. В царствование же Елизаветы крепостное состояние находилось, как я сказал, еще в зачаточном периоде, и впечатление, производимое им на тех, на кого оно легло тяжелым бременем, выясняется совершенно определенно. Общая перепись 1743 года установила, что в двух только губерниях, Белгородской и Воронежской, сбежало 10.423 крестьянина, не пожелавших есть хозяйский хлеб. Куда же шли эти несчастные? Ответ на этот вопрос, содержащийся в документах данной эпохи, еще более подтверждает высказанное нами мнение. Он указывает, что местом убежища служили обыкновенно отдаленные губернии: Пермская, Оренбургская, Астраханская и, в особенности, Малороссия и Польша. Еще одна характерная черта: в царствование Петра I, в силу необходимости пополнения рядов армии, опустошенных войной со Швецией, разрешено было добровольное поступление крепостных в число солдат. И этим пользовался кто только мог нести военную службу, а ведь известно, насколько она тяжела была в ту эпоху. Введенная только временно, эта мера была упразднена преемниками Полтавского героя; но по вступлении на престол Елизаветы, когда прошел слух, что она войдет в прежнюю силу, явился такой наплыв кандидатов для внесения в рекрутские списки, что пришлось разгонять их кнутом.
Некоторые владельцы крепостных, представители традиции, установившейся по изложенным мною причинам лишь в очень ограниченных пределах, без сомнения, даже в Елизаветинскую эпоху, сумели придать этой стороне социальной жизни менее отвратительный характер. Они принадлежали к очень незначительной группе, которой грозило, однако, еще уменьшиться под влиянием реформы и новых элементов, введенных этой реформой в местную аристократию. Один пример осветит эту особенность. В 1751 г. князь Репнин продал поместье Никите Демидову, разбогатевшему промышленнику, получившему дворянство. Мы видим здесь представителей старого и молодого дворянства в их взаимных ролях, присвоенных им новым режимом. И вот последствие: крестьяне князя Репнина, уступленные вместе с
