...Дальше - сложнее. Верхние углы четырехугольника прямые. Но это надо доказать! Допустим, они тупые или острые. Нет, тут без бумаги не обойтись. Он вынул из-за пазухи тетрадь. На листке чистой бумаги возник торопливый чертеж. Уже четыре смежных четырехугольника, и от точек ДС опускаются вниз отрезки, образующие острые углы... Так, так. Хорошо. Попробуем перегнуть чертеж... Омар вырывает лист из тетради. Нет, получается нелепость с тупыми и острыми углами! Прямоугольник все-таки существует...
Неутомим Курбан, сын Хусейна. Грудь у него - точно кузнечный мех, рука - рычаг на водяной рисорушке: ровно, упорно - вверх - вниз, вверх - вниз. И тесло - со звоном: 'раз, два, раз, два' - как железный подпятник на жернове. Или что там стучит, бог его знает,- всего один раз довелось Омару побывать на мельнице. Но стучит равномерно, отчетливо, ясно. И высекает в мозгу Хайяма такие же равномерные, ясные, четкие мысли. И, точно крупа, летит щебенка, белая пыль.
...Раз уж в прямоугольнике противоположные стороны равны, то не является ли любой перпендикуляр к одному из двух перпендикуляров к одной прямой их общим перпендикуляром? Хе! Здесь намечается нечто. Если две прямые равноотстоящи в смысле Эвклида, то есть не пересекаются, то это - два перпендикуляра к одной прямой.
И если две равноотстоящие прямые пересекаются третьей, накрест лежащие и соответственные углы равны, а внутренние односторонние составляют в сумме два прямых угла...
Скажите, как складно, а? Вот, кажется, он и решен, пресловутый пятый постулат. Вернее, заменен более простым и наглядным. Осталось уточнить кое- какие мелочи, выразить все в подробных чертежах. Но тогда - при чем здесь Эвклид?
Это уже не Эвклид.
Это уже Омар Хайям.
Теперь, пожалуй, недолго сказать 'Через точку вне прямой можно провести более одной прямой в их плоскости, не пересекающейся с этой прямой'.
Он изумился: я это сделал или не я? Не может быть, чтобы я. Не похоже. Нет, все-таки я додумался до этого! Что же я такое?
Жаль, не было тут никого, кто мог бы заметить:
- Ты первый сделал это. Первый в мире! За 754 года до Николая Лобачевского. Чье открытие тоже, кстати, не получит при его жизни признания. Ты сделал первый шаг к открытию новых, совершенно иных геометрий.
***
...И Курбан, правда, еще не закончил свою работу, но уже завершал ее.
- Хватит!- сказал Омар удовлетворенно.- Золотые руки! Дай обниму, поцелую. Мы берем тебя на работу. Будешь прилежен - получишь учеников. Построим дом и женим, если будет на то соизволение божье. Может, со временем станешь большим человеком, руководителем работ.
- Балле, балле! - засуетились вокруг каменотеса.- Воистину, руки у него золотые.
Никто не заметил, даже визирь, что звездочет тоже не бездельничал это время, черкая что-то в своей тетрадке. Никто не подумал, что его чертеж, через многих других ученых, отразится когда-нибудь на судьбе сотен и сотен тысяч каменотесов. Да никто из них, находящихся здесь, и не смог бы понять, хоть убей, в чем суть его умствовании. Даже великий визирь. Хоть он и учен, и сам пишет книгу. Математика - дело темное. А болванка - она вещь понятная, зримая, веская.
- Где мы его устроим на ночлег? - задумался визирь.
- Я возьму к себе!- встрепенулся староста Бойре.- У нас в юрте просторно. Мы с дочкой вдвоем. Только... не знаю, 'чем угостить. Бедность...
- Добро,- согласно кивнул визирь. Это отвечало его замыслу.- Вот тебе динар. Накорми хорошенько.
'Хитер старик!- ухмыльнулся Омар.- Непременно спихнет умельцу свою беспутную дочь. Жених-дурак сам лезет в руки'.
Шепнув кое-кому кое-что, визирь взял звездочета с собой и уехал.
- А ты парень не промах,- сказал Курбану староста, когда они пошли к подножью бугра, к войлочным юртам.- Самому визирю сумел угодить.
У Курбана вмиг ослабли ноги. Он с ходу сел на придорожный камень, сгорбился, опустил голову.
- Устал?- спросил старик сочувственно. Каменотес - равнодушно:
- Визирь... какой визирь?
- Он же разговаривал с тобой!
- Тот, который моложе?
- Нет, тот - царский звездочет; который старше.
- Почему же он... в простой одежде, без свиты... без охраны?
- Это у него бывает.
- Бывает?
- Он у нас чудаковат. Не любит торчать у всех на глазах. Всегда в сторонке. Бродит ночью, переодетый, по кабакам, раздает пьянчугам деньги.
- А-а...- Курбан прижал к себе локтем суму с теслом, ощущая его рукоять. Вот незадача. Знать бы... Он уже сегодня мог бы вернуться в рай.
Всю дорогу от Аламута до Хамадана, от Хамадана до Бушира, в повозке и на корабле, ему мерещились три райские девы: белая, желтая, черная. Хотелось рыдать от обиды! Только-только сподобился... и шагай куда-то. Он со скрипом зубовным подавлял в себе крик и стон. Что поделаешь? Надо шагать. Надо! Чтобы скорее вернуться назад, надо скорее идти вперед.
Он готов перерезать весь Исфахан, лишь бы вновь очутиться в объятиях юных гурий...
- Отдохнул? Вставай. Я зарежу в твою честь барана. Курбан сумрачно оглянулся, поискал глазами всадников далеко на дороге, ведущей к городу и рассмеялся, испытывая какой-то смутный разлад в душе. Вот оно как получается! В секте его хвалили за покорность. Хвалили за меткость. Хвалили за хитрость. Но никто никогда ни разу не похвалил за работу.
