забинтованная голова ее все еще была словно бы увенчана белоснежной царственной чалмою, щеки молодицы горели от радостного возбуждения. Память к ней возвращалась, и Жанна не уставала повторять всем и каждому, как страшно было в пещере, когда рядом с нею пытали Кова-Леви. Теперь можно было считать доказанным, что уехать от ибн Зозули они не успели. Откровенными разговорами выяснив их замыслы, отделенцы убедились, что тайну профессор добром не раскроет – и опоили обоих там же, в загородном доме.
По правую руку от Бага разместилась Стася. Она оказалась здесь впервые, и общество это было для нее совсем новым – а потому Стася немного стеснялась, но старалась держаться независимо и свободно, время от времени то восхищенно, то чуть вопросительно косясь на Бага: так вот ты какой! а я, я все правильно делаю?
Рядом с суровым беком за столом оказался французский профессор. Он был еще довольно слаб, и лицо его носило явные следы пережитых совсем недавно страданий; но пытливый Кова-Леви не решился упустить случай увидеть всех своих спасителей разом и воздать им должное за дружеским столом. Профессор был в самом радужном расположении духа. Его гипотеза блестяще подтвердилась, трактат был найден и неопровержимо свидетельствовал: асланiвец Опанас Кумган действительно опередил поляка Мыколу Коперника почти на пятнадцать лет. Сердце искателя истины сладко сжималось в предвкушении, быть может, Нобелевской премии; к тому же близилась сессия Европарламента, и теперь Кова-Леви был уверен, что сделает там воистину потрясающий доклад об удушающем воздействии ордусского тоталитаризма. Правда, после пережитых событий некоторые тезы придется слегка подкорректировать; но только слегка. Чуть-чуть.
Памятуя реакцию деликатного профессорского организма на горийский салат, Ябан-ага поставил перед гостем из прекрасной Франции большую порцию специально заказанных маринованных абхазских лягушек – пусть кушает вволю, они там за рубежом это любят; потом блюдо сулгуни под опресненным розовым соусом, потом… а что он приносил потом, никто уже не замечал и не помнил.
Йог Гарудин восседал на прежнем месте и как всегда был выше окружающего мира, – но кружка с пивом, стоящая перед ним, хлюпала и опустошалась значительно быстрее обычного.
Войдя в харчевню, ургенчский бек Кормибарсов приблизился к йогу, внимательно его осмотрел, заходя то слева, то справа, и затем одобрительно поцокал языком. Опущенные веки Гарудина дважды едва заметно дрогнули в ответ. Опытный человек пришел бы в неистовство от такого знака внимания, но бек видел йога впервые.
За остальными столиками постепенно скапливались посторонние; кто заходил в тот вечер в «Алаверды», тот уже не мог заставить себя покинуть его своды, не досмотрев и не дослушав.
Едва успели выпить по первой – за благополучный исход дела – и профессор окрепшим голосом произнес пару вступительных фраз на общегуманитарную тему, добавился новый и весьма неожиданный посетитель. Коротко тенькнули колокольцы над дверью, и в харчевню неспешно и величаво вошел пожилой человек в ярко-желтом парадном халате и в высокой шапке-гуань с небесной синевы алебастровым шариком Гонца Великой Важности на макушке; и человек этот сразу же показался Багу и Богдану смутно знакомым.
А в следующий момент оба вскочили, почтительно склоняя головы. И сердце доблестного Бага стремительно покатилось по бесконечной ледяной горке куда-то вниз, вниз, вниз…
Потому что это был посланец принцессы Чжу.
Посланец, к вящему удовольствию остальных посетителей (императорский посланец, шутка ли, не каждый день такое выпадает! – тут-то народ с улицы и повалил к Ябан-аге толпой) остановился над шумным столиком честной компании и наизусть, громко и внятно, причем не по-ханьски, а сразу по-русски – видимо, в знак особого благоволения императорского двора – начал зачитывать рескрипт о награждении.
Минфа Оуянцев-Сю был удостоен почетного звания Всепроницающего Зерцала, Управлению Помогающего, с одновременным присвоением третьего должностного ранга – так что теперь Богдан сравнялся в статусе с самим Мокием Ниловичем Рабиновичем. Посетители харчевни наперебой принялись поздравлять Богдана с головокружительным повышением и земно кланяться по три раза; восторженные крики «Да здравствует Ордусь!», «Да здравствует минфа!» доносились и с улицы, ибо не всем хватило места внутри. Богдан же, почтительно приняв из рук посланца полагающееся ему теперь по званию небольшое бронзовое зеркало в драгоценной оправе и на изящной золотой цепочке, сразу повесил его сообразным образом – и на протяжении всего последующего вечера, стоило Богдану повернуться к собеседнику или вообще шевельнуться, с его груди на стены харчевни, порой стреляя кому-нибудь в глаза, сплескивался медовый слепящий отсвет.
Ургенчский бек Кормибарсов был награжден нефритовым мечом «Клинок Сунь-цзы» второй степени, в точности повторяющим своими очертаниями знаменитый меч великого полководца древности – с кистями и кольцами, унизывающими тупую сторону клинка. Храбрый и честный Ширмамед принял награду с приличествующим случаю почтением. Исполненным сдержанного достоинства жестом бек взял меч обеими руками, прикоснулся лбом к лезвию, а затем высоко поднял над головой. В наступившей тишине мелодично звякнули кольца – и восхищенный вздох пронесся по харчевне.
Багу досталось гвардейское звание Высокой Подпорки Государства. Едва не теряя сознания от избытка чувств, он, под общие аплодисменты, троекратно поклонился посланцу в ноги, принял полагающийся ему теперь золотой парадный шлем-наголовник, исполненный в виде оскалившейся тигриной головы с выпученными рубиновыми глазами, и, облобызав его, тут же надел. Шлем был тяжелый и довольно неудобный, но что с того – чем весомее награда, тем слаще ее носить.
Императорского посланца, разумеется, не отпустили из-за стола. Жанна, как пристало бы на ее месте любой настоящей ордусской женщине, вскочила и, невзирая на то, что забинтованная голова до сих пор немного кружилась, поднесла дорогому гостю стул. Посланец, стоило попросить его в третий раз, тут же присел к столу, но, будучи человеком пожилым и к тому же, видимо, сильно устав после дальней дороги из Ханбалыка, от первой же чарки эрготоу задремал, положив голову на вытянутую руку, и в дальнейшей беседе не участвовал.
Баг, гордо распрямляя спину и расправляя плечи, поглядывал на Стасю из-под кромки шлема и, ловя ее восхищенные взоры, все нарадоваться не мог, что решился позвать ее сегодня сюда. Багу было неимоверно приятно. Как кстати появился посланец! Как вовремя вручил награды – как раз когда Стася рядом! Будто знал, где их искать!
А потом Багу в его слегка уже шумящую после третьей чарки и увенчанную золотой тяжестью голову пришло, что посланец и впрямь знал – ведь принцесса Чжу легко могла догадаться, где они с Богданом могут отмечать успешное завершение совместно проведенного головоломного деятельного расследования.
Затем Баг сообразил, что теперь всем им, каждому соответственно его званию – и Богдану, и почтенному Ширмамеду, и ему, Багу – дарована привилегия ежесезонного посещения Запретного Города в Ханбалыке с целью поклонения императору по личному побуждению. Это значило, что единожды летом, единожды зимой, единожды весной и единожды осенью он, Баг, может, прилетев в Ханбалык, беспрепятственно проходить в пределы дворцового города – причем запросто, поговорить или цветами полюбоваться; ни один страж не вправе спрашивать его, куда и зачем он идет и, тем паче, попытаться преградить ему путь.
Амитофо!
«Неужели это намек? – горестно вопрошал себя Баг, кулаком подперев голову, клонящуюся под тяжестью шлема к столу. – Неужели это принцесса Чжу так меня зовет? О, принцесса Чжу!» Ее напевный, прельстительный облик, словно наяву, встал перед его мысленным взором. Он покосился направо. «О, Стася!» Девушка, ощутив, что он на нее посмотрел, повернулась к нему с готовностью, и ответный взгляд ее был преданным и нежным. Баг, совершенно запутавшись, схватился за чарку.
Захмелевший Богдан тем временем вел с французским профессором бесконечный спор, и Жанна переводила, снова честно стараясь понять, с кем же, в конце концов, она согласна – и снова совершенно не в силах этого понять.
– И вот тогда я подумал, – говорил Богдан, слегка раскачиваясь на стуле, отчего непоседливое зеркальце у него на груди так и швырялось волнами темно-желтого, теплого света. – Да и теперь думаю…
