методичными работниками, ошибались редко, и их не заботило, что какая-то работа занимает весь день — в том случае, если она делается хорошо. Кода я работал один — подметал, собирал яблоки, полол — проблемы не было. Но когда понадобилось работать в группе, пришлось привыкнуть к совершенно иному темпу. Зрение позволяет человеку одновременно уделять внимание нескольким аспектам своего занятия. А слепому, если работа сложна, приходится все делать по очереди, все проверять на ощупь. У верстака, однако, они работали гораздо быстрее меня. Я при этом чувствовал себя так, будто пользуюсь пальцами ног, а не рук.
Я никогда не высказывал мысль, что могу сделать все гораздо быстрее благодаря зрению или слуху. Они бы совершенно справедливо посоветовали мне не совать нос не в свое дело. Принять помощь зрячего означало бы сделать первый шаг к зависимости; а, в конце концов, после того, как меня здесь не будет, им все еще придется выполнять ту же работу.
Это заставило меня снова подумать о детях. У меня стало складываться мнение, что между родителями и детьми существует смутная, возможно подсознательная, неприязнь. Было очевидно, что они очень любят друг друга; но как дети могут не испытывать неприязнь из-за того, что их способности отвергают? По крайней мере так рассуждал я.
Я быстро привык к распорядку вещей. Ко мне относились не лучше, и не хуже, чем к другим, и я был этим доволен. Хотя я никогда не сделался бы членом группы, даже если бы и захотел, ничто не указывало на то, что это не так. Именно так они и обращались с гостями: как с одним из своих.
Жизнь здесь приносила удовлетворение в такой степени, в какой это было бы невозможно в большом городе. Такое пасторальное умиротворение присуще не только Келлеру, но там оно чувствовалось очень сильно. Земля под твоими босыми ногами — это нечто такое, чего нет в городском парке.
Повседневная жизнь была хлопотливой, но приятной. Надо было кормить кур и свиней, ухаживать за пчелами и овцами, вылавливать в пруду рыб, доить коров. Работали все: мужчины, женщины и дети. И все, казалось, устраивалось без видимого усилия. Казалось, что все знают, что надо делать, и в то время, когда это требовалось. Вы могли бы подумать об этом как о хорошо смазанной машине, но мне эта метафора никогда не нравилась, особенно по отношению к людям. Я представлял себе организм. Любая социальная группа — организм, но эта функционировала. У большинства других коммун, где я побывал, имелись бросающиеся в глаза недостатки. Работа не делалась, потому что все были слишком пьяны, или не хотели отвлекаться от своих дел, или попросту не видели в ней необходимости. Такая невежественность ведет к эпидемиям, эрозии почвы, к гибели людей от холода, или вторжению сотрудников соцобеспечения, которые забирают ваших детей. Я такое видел.
Здесь этого не было. Они четко представляли себе окружающий мир, не поддаваясь благостным иллюзиям, присущим большинству утопий. Они делали ту работу, которая была необходима.
Я так и не смог в точности понять работу всех шестеренок механизма (снова машинная метафора). Одни лишь жизненные циклы в рыбных прудах были настолько сложны, что я проникся благоговением. В одной из теплиц я убил паука, а потом узнал, что он находился здесь специально для того, чтобы поедать определенных насекомых, питавшихся растениями. Для того же служили и лягушки. В воде жили насекомые, истреблявшие других насекомых; дошло до того, что я боялся без разрешения прихлопнуть муху-поденку.
Со временем мне рассказали кое-что из истории общины. Ошибки случались, но их было удивительно мало. Одна из них была связана с безопасностью обитателей. Вначале они не предусмотрели ничего, так как мало знали о жестокости и безмотивном насилии, которые добираются даже до таких глухих мест. Логично и предпочтительнее всего было бы огнестрельное оружие, но они не смогли бы им воспользоваться.
Однажды вечером приехала машина, полная пьяных. Об этом поселении они узнали в городе. Они провели там два дня, перерезали телефонные провода, и изнасиловали многих женщин.
Обсудили все варианты, и выбрали естественный: они купили пятерых немецких овчарок. Не психопатов, которых предлагают на продажу под именем «собак, умеющих нападать», а специально обученных — у фирмы, которую им рекомендовала полиция в Альбукерке. Их обучили и как поводырей, и как полицейских собак. До тех пор, пока посторонний не проявлял открытую агрессивность, они были совершенно неопасны, но если это происходило, то не обезоруживали его, а вцеплялись в глотку.
Как и большинство их выборов, этот оказался удачным. При следующем вторжении оказалось двое убитых и трое серьезно искалеченных; все они принадлежали к нападавшим. На случай организованной атаки они наняли отставного морского пехотинца, чтобы он обучил их грязным приемам рукопашного боя. Они не были прекраснодушными детьми-цветами.
Трижды в день устраивались три великолепных трапезы. Работа не отнимала все время — был и досуг. Можно было посидеть с другом на траве под деревом: обычно ближе к закату, непосредственно перед обедом. Можно было на несколько минут прервать работу, чтобы поделиться с другим чем-нибудь приятным. Я помню, как меня взяла за руку женщина (я вынужден называть ее Высокая-с-зелеными- глазами) и отвела к месту, где под амбаром росли грибы. Мы протиснулись туда, так что наши лица оказались на уровне земли, вырвали несколько, и понюхали их. Она показала мне, как пользоваться обонянием. Несколько недель назад я подумал бы, что мы разрушили красоту этих грибов, но та, в конце концов, была лишь внешней. Я уже начал меньше ценить зрение, которое так далеко от сути вещей. Она показала мне, что они по-прежнему красивы для осязания и обоняния и после того, как мы казалось бы, уничтожили их. В тот вечер они показались лучше и на вкус.
И один из мужчин — я назову его Лысым — принес мне планку, которую обстругивал в столярной мастерской. Я прикоснулся к ее гладкой поверхности, понюхал ее, и согласился с ним, что она хороша.
А после вечерней трапезы — Собрание.
На третьей неделе моего пребывания там произошло нечто, показавшее мне, какое место я занимаю среди них. Это было первой настоящей проверкой того, значу ли я для них что-нибудь. Я хочу сказать, существенно значу. Я хотел рассматривать их как своих друзей, и, наверное, мне было слегка огорчительно думать, что точно так же они отнеслись бы к любому другому пришельцу. Это чувство было ребяческим и несправедливым по отношению к ним, и лишь позже я осознал свою неудовлетворенность.
Я ведром носил воду в поле, к саженцу дерева. Для этого служил шланг, но сейчас им пользовались в другом конце поселка. Струи воды из дождевальных установок не достигали этого саженца, и он начал сохнуть. Я поливал его: пока не удастся придумать что-то другое.
Было жаркое время, около полудня. Воду я брал из-под крана, находившегося рядом с кузницей. Я поставил ведро позади себя и подставил голову под струю воды. На мне была незастегнутая полотняная рубашка. Было приятно ощущать, как вода бежит по волосам и впитывается в ткань. Я стоял так почти минуту.
Позади раздался звук падения и я ушиб голову, слишком быстро подняв ее. Я обернулся и увидел женщину, распростертую на земле ничком. Она медленно переворачивалась, держась за колено. У меня возникло неприятное чувство, когда я понял, что она споткнулась о ведро, которое я неосторожно оставил на бетонной пешеходной дорожке. Подумайте: вы прогуливаетесь там, где не должно быть никаких препятствий, и внезапно оказываетесь на земле. Их образ жизни возможен был лишь при взаимном доверии, которое должно было быть абсолютным; все должны постоянно осознавать свою ответственность. Меня приняли как своего, а я оказался недостойным. На душе было скверно.
У нее была глубокая царапина на колене, из которой сочилась кровь. Она ощупала ее руками, сидя на земле, и начала выть. Это было странно и вызывало боль. Слезы текли из ее глаз. Затем она стала барабанить кулаками по земле, издавая при каждом ударе стоны: «Ммм… ммм… ммм!» Она была рассержена, и имела на это полное право.
Когда я робко потянулся к ней, она обнаружила ведро. Она схватила меня за руку и по ней добралась до моего лица. Ощупала мое лицо, продолжая плакать, затем вытерла нос и встала. Слегка хромая, направилась к одному из зданий.
Я уселся. Чувствовал я себя отвратительно и не знал, что делать.
Один из мужчин вышел, чтобы отвести меня туда же. Это был Великан. Я называл его так потому, что он был самым высоким в Келлере. Как я позже узнал, он не был чем-то вроде полицейского; просто он оказался первым, с кем повстречалась раненая. Он взял меня за руку и ощупал мое лицо. На его лице
