— Мы не можем сейчас штурмовать Иерусалим, — сказал Бальян. — Вернемся лучше в Тивериаду, к моей сестре. Я разговаривал с коннетаблем. Лузиньяны не отступятся, и король с Сибиллой сейчас на их стороне.
— Но почему? — прошептал Раймон на ухо своему другу.
— Я думаю, только лишь потому, — так же шепотом отозвался Бальян, — что все они ровесники. Король, его сестра, коннетабль, моя дочь, сопляк Ги. Это — наши дети, мой сеньор, и сейчас они объединились против нас.
Раймон отошел от Иерусалима, но далеко уходить не стал: он еще не прочитал королевского указа, и печать на документе, который повелевал Триполитанскому графу покинуть пределы королевского домена, была еще цела.
Лагерь раймоновых вассалов раскинулся прямо среди бедуинских палаток — в это время года кочевники приходили на здешние земли и оставались тут на несколько месяцев. Черные и полосатые шатры разливались по золотисто-серым склонам, стягиваясь к источникам вод, и издалека казалось, что горы покрыты крупными колючими лишайниками.
Рыцарские лошади бродили вместе с бедуинскими, злобные мулы покусывали за ноги чужаков, а те в ответ ржали и били копытами.
Бальян хорошо знал бедуинов. В его владениях жило несколько бедуинских семейств, которые платили ему небольшой налог. Они кочевали, как привыкли, и время от времени встречали на этих путях нового сеньора земли, которую на протяжении десятков поколений считали своей. Тогда они кричали ему приветственные слова и размахивали руками. Бальян не считал их сарацинами: они не знали сарацинской веры, а их женщины — в отличие от их мужчин — не прятали лиц под покрывалами.
Каждый день Раймонов лагерь увеличивался. Известие о том, что король намерен отдать наследницу Иерусалима мелкому барончику из Пуату, взбесило почти все Королевство. Король упорствовал, и среди баронов начали говорить, что болезнь повредила его рассудок.
День проходил за днем, и каждый час был похож на предыдущий: люди мучились от безделья и потому непрестанно сплетничали. Известно ведь, что воины — мастера на гнилую сплетню, не хуже любой кухарки или повитухи.
— Проказа съела нашего короля, — шептали в войске (потому что теперь это было уже настоящее войско). — У него в глазах копошатся черви. Отдать принцессу за этого Лузиньяна! Неужели мы должны будем повиноваться двадцатилетнему мальчику, который только вчера прибыл в Святую Землю? На что он годен, кроме любезничанья с молодыми вдовами?
Раймон запрещал дурно отзываться о короле.
— Он оскорбил меня, — говорил граф, — но он — мой король. Я никогда не сделаю ничего ему во вред…
Одного из распространителей слухов о «червях», которые копошатся в глазницах безумного короля, Раймон велел публично повесить. После этого разговоры утихли.
Но от Иерусалима Раймон не уходил. Ждал, пока Болдуин образумится и отменит свадьбу.
— Друг мой, — сказал Бальян д'Ибелин Раймону однажды утром, когда число их сторонников пополнилось еще одним отрядом, — сейчас нужно либо идти на штурм, либо признавать свое поражение и распускать войско.
— Неужели мой племянник так и не придет в себя? — горько спросил Раймон. — Неужели будет упорствовать до конца?
— Вам виднее, — сказал Бальян. — Вы были с ним неразлучны несколько лет. Вы видели, как он взрослеет. На кого он больше похож: на своего отца, короля Амори, или на дядю, короля Болдуина?
— Знаете, мой друг, — медленно проговорил Раймон, — говорят, будто покойный король Болдуин Третий был красавец, умница и храбрец, а его младший брат король Амори — сутяга, жадина и заика; но на самом деле они друг другу не уступали. И наш нынешний государь похож на них обоих. Из всех иерусалимских королей этот — самый отважный и самый разумный…
— А Сибилла? — напомнил Бальян. — То, как он решил распорядиться ее рукой, — это, по-вашему, разумно?
— Не знаю, — проговорил Раймон медленно. — Я до сих пор вижу в нем мальчика, которого был поставлен оберегать и учить уму-разуму. Должно быть, у короля имеются свои резоны отдать Сибиллу дураку Лузиньяну. Но у меня не хватает сил довериться моему государю в этом выборе. — Раймон наклонился к самому уху Бальяна и прошептал: — А вдруг правы сплетники, и болезнь действительно повредила его рассудок?
— Ну вот, братец Гион, мы с вами и добились своего, — сказал коннетабль, — нас не просто ненавидят, на нас готовы идти войной.
— А вы полагаете, это война?
Ги с Эмериком сидели в доме коннетабля в Иерусалиме у очага, в котором густо лежал остывший пепел. Великий Пост подошел к середине, в доме было тихо, только в узких комнатах наверху возились дети.
— У графа Раймона много сторонников, — задумчиво проговорил коннетабль. — Мне приходится прислушиваться к разговорам, чтобы всегда понимать, кто и на что способен. Знаете ли, без этого не возьмешь в толк, как лучше расставить людей в сражении. Если будет сражение.
— А разве нет? — спросил Ги.
— Саладин может плясать возле наших границ еще лет пять, прежде чем решится напасть всеми силами. Некоторые считают обыкновение сарацин наскочить и после тотчас обратиться в бегство проявлением трусости. Разумеется, есть высшая доблесть в том, чтобы рыцарски двинуться в атаку сомкнутым строем и пасть под стрелами. Но нам этого пока не нужно.
— Мне показалось, брат, — осторожно заметил Ги, — что сейчас речь идет не о сражениях с сарацинами.
— Граф Триполитанский, — сказал коннетабль, — несколько лет был регентом Королевства. У него есть основания желать нового регентства — после смерти короля.
Ги встал.
— Не нужно говорить о смерти короля!
— Почему? — удивился коннетабль.
Ги смутился.
— Потому что этого еще не случилось.
— Король хорошо знает о своей смерти, — возразил Эмерик. — Это его главная забота — кому оставить Королевство.
— Если король выбрал Сибиллу… — начал Ги.
— Раймон считает, что король выбрал вас, — перебил Эмерик. — И многие влиятельные бароны придерживаются того же мнения. Например, мой тесть.
— Я хотел сказать: решения короля священны.
— Поздравляю, брат, вы, кажется, метите в святые.
Ги встал, прошелся перед очагом.
— Отчего вы смеетесь надо мной?
— Разве? — Эмерик поднял голову, глянул на брата удивленно. — Почему вы так решили?
— Я хочу узнать, что там происходит, — проговорил Ги. — О чем говорят люди Раймона. К чему они готовы.
Эмерик всполошился. Иногда старший брат бывал удивительно похож на матушку, которую Ги помнил всегда немолодой и вечно чем-то встревоженной.
— Вы намерены присоединиться к людям Раймона? Я скажу вам, что они сделают. Они притворятся, будто не узнали вас, и убьют, а потом выразят глубочайшие сожаления.
— Но они на самом деле меня не узнают, — сказал Ги.
— Я слушаю вас, — молвил Эмерик, всем своим видом выражая недоверие к талантам брата.
— Почти никто из них не видел меня в лицо, — пояснил Ги. — Они только и знают, что у меня светлые волосы.
— Золотые, — поправил Эмерик. — Будем называть вещи своими именами. Гион у нас златокудрый, как Изольда Прекрасная. Это всем известно.
— Я хочу послушать, что говорят, — продолжал Ги невозмутимо. Он взял плащ, наклонился к очагу, зачерпнул в горсть золу и высыпал себе на голову. — Они вообразили, будто я ничтожество, которое обольстило короля и позарилось на корону. Они до сих пор думают, будто ничтожество способно любить женщину и вызвать ее ответную любовь!
— Такое случалось, — сказал Эмерик.
Ги резко обернулся к брату: волосы серые от золы, глаза горят.
— Нет! — резко возразил он. — Любовь — такой же рыцарский подвиг, как завоевание царства. Никчемному человеку не под силу совершить его.
— Впервые слышу, — пробормотал Эмерик.
— Просто поверьте, — сказал Ги. — Просто поверьте мне на слово.
Он тихо вышел из дома.
Иерусалим, казалось, ждал его появления: так весь мир замирает перед рождением нового младенца, чтобы в следующий миг распахнуться перед ним всеми своими чудесами — и в первую очередь солнечным светом.
Ги прошел несколько улиц, подбираясь ближе к воротам, и вдруг из скрытой среди вывешенных на стены ковров ниши выскочил человек. Он страшно спешил и суетился, от волнения расчесывая белое пятно на щеке.
Ги остановился.
— Гвибер! — обрадованно проговорил он. — Я скучал по тебе.
— Правда? — Гвибер остановился так, словно налетел на невидимую преграду. — О! Я тоже скучал… Ты сохранил мой подарок?
Ги кивнул.
Гвибер приблизился и, чуть забегая вперед, пошел сбоку.
— Ты куда?
— Хочу выбраться за стены, на склон горы.
Гвибер глянул на небо, на его лице поспешно сменили одна другую несколько гримас. Тем временем они добрались до тамплиерских конюшен, где коннетабль держал своих лошадей. Обменявшись парой фраз со знакомым конюшим, служителем из числа орденских братьев, Ги зашел внутрь. Гвибер
