извлечь человеку из своего пребывания на земле.
Гвибер сник, сдался. Тронул коня и направился к Иерусалиму. Краем сознания он понимал, что тот монах был, конечно, прав, и чистый образ святой девы никуда не исчезал из красивой рамы на стене Бельмонтского аббатства, но от этого делалось только горше: Марина отвернулась от него, оставила Гвибера, по его собственному выбору, наедине с грехом.
«Боже мой, — подумал Гвибер с отчаянием, — теперь, когда рай для меня навсегда заказан, никогда в жизни я не смогу с чистой совестью есть бананы!»
— Как я вижу, брат, — сказал коннетабль, — вы полюбили гулять по Иерусалиму и вполне освоили наше обыкновение есть на улицах то, что готовят для пилигримов.
— Это верно, — согласился Ги.
— В городе много забавных людей, — продолжал Эмерик. — И благочестивых, и прожорливых, и красивых, и лукавых, и преданных королю, и таких, с которыми бывает поучительно разговаривать.
— Вы правы, — опять согласился Ги.
— Должно быть, вы часто сводите знакомство с такими людьми, — сказал Эмерик.
— С какими?
Эмерик пожал плечами.
— С такими, что ведут поучительные беседы.
— Случается, — признал Ги и улыбнулся, вспомнив Гвибера. — Не далее как сегодня я встретил забавного незнакомца. Жаль, что вы не видели его, брат. По словам вашей супруги, вы любите смешные представления и не пропускаете ни одного выступления уличных фигляров.
— Это клевета! — объявил Эмерик, поглядывая на даму Эскиву.
Та покачала головой, улыбаясь.
— Вовсе нет, муж, и вы это знаете. Я не стала бы клеветать на вас перед человеком, который знает ваш нрав куда лучше, чем я.
— Ошибаетесь! — хором возразили оба брата и засмеялись.
Ги сказал:
— Старший брат не раскрывает перед младшим всех особенностей своего характера. Особенно когда старшему уже шестнадцать лет, а младшему — еще десять.
Эскива махнула рукой, показывая, что не желает продолжать спор.
Эмерик спросил у брата:
— И каков же был тот странный человек, который напоминал фигляра?
Ги задумчиво потянул себя за мочку уха.
— Его звали Гвибер… Порой мне казалось, что кто-то дергает его за веревочки, точно куклу, которая должна пронзить картонным копьем тряпичного дракона… Он подарил мне удивительную вещицу.
С этими словами он положил на стол маленького идола. Эскива отшатнулась, точно ей показали мерзкое, полураздавленное насекомое, которое еще может ужалить, а Эмерик взял фигурку в руки и задумался.
— Что он сказал, когда дарил вам это?
— Сказал, что отыскал это в песках. Что это — старый языческий идол, но само древнее божество, обитавшее в нем, давным-давно умерло, так что теперь это просто изящная статуэтка, — ответил Ги. — По крайней мере, так я понял.
Эмерик поднес статуэтку к глазам, приложил к уху, даже лизнул. Божок никак не отзывался. Должно быть, и вправду умер.
— А вы как полагаете — дружеский это дар или коварный? — спросил Ги.
Эмерик сразу насторожился.
— У вас есть основания подозревать, что это — коварный дар?
— Нет, — ответил Ги. — Тот человек понравился мне. Он был в смятении, но старался держать себя в руках… Мне даже подумалось, что мы могли стать друзьями, однако он убежал.
— А, — сказал Эмерик и перевел разговор на другую тему: — Мне не слишком по душе, брат, то, как вы одеваетесь.
Ги осмотрел себя, выискивая изъяны в своем простом платье, но таковых не обнаружил и удивленно уставился на коннетабля.
— Поверьте мне, — продолжал тот, — ведь я много лет провел в должности камерария и хорошо знаю толк в вещах. Вы должны одеваться иначе. Теперь, когда дама Сибилла позволила вам ухаживать за ней открыто… Думаю, это платье вам больше не подходит. Позвольте мне позаботиться о вас!
— Лучше не спорьте, брат, — громко прошептала Эскива. — Иначе он перережет вам горло. Во всем, что касается одежды, мой муж подобен царю Соломону во дни его славы.
— В таком случае, — возразил Ги, — возлюбленному Сибиллы надлежит уподобиться полевой лилии, не так ли?
— Впервые в жизни вижу мужчину, который намерен обрести сходство с луговым цветочком, — фыркнул Эмерик. — Впрочем, после того, что вы устроили в покоях принцессы Сибиллы, от вас можно ожидать чего угодно.
Ги склонил голову набок.
— А какую одежду вы посоветовали бы мне носить, брат?
Эмерик не мог бы определенно сказать, что именно заставило его насторожиться. Простой расчет, давний опыт царедворца подсказывал: брак выскочки, маленького приезжего дворянчика Ги де Лузиньяна с наследницей Иерусалимского трона мало кому придется по душе. Коннетабль не ломал себе голову над тем, кто из баронов Королевства будет стоять за попыткой устранить его брата. Для него куда важнее было простое осознание того, что такие попытки непременно будут предприняты.
Помимо обычных рассуждений, Эмерик полагался на предчувствия. Вчерашний разговор с братом — и особенно почему-то медный идол, извлеченный из песков каким-то Гвибером, — насторожил его. В фигурке древнего божка таилось предупреждение. Намек. Как будто тот человек пытался своим подарком сказать то, о чем не осмеливался заговорить иначе.
Во всяком случае, Эмерик заставил брата разодеться в свою приметную гербовую котту и яркий плащ с дорогой меховой оторочкой, а сам облачился в одежду Ги и в таком виде отправился бродить по городу.
Он обходил паломнические церкви и подолгу гостил в лавках, где выбирал реликварий, ибо, по его словам, купил у монахов нитку из плаща святого Абакука; нигде его не называли «сеньором Ги», и Эмерик понял, что его брат проводил время вовсе не здесь.
Тогда он начал кружить по тавернам и уличным кофейням. Здесь ему повезло больше: несколько раз ему подавали, не спрашивая, разные лакомства. Это не слишком удивило Эмерика: Ги с самого детства был сладкоежкой, за что ему частенько попадало и от родителей, и от старших братьев, а больше всего — от стряпухи.
«Странно, — подумал Эмерик, — человек любит сладкое, а его хотят убить… Несовместимо».
И сам удивился тому, что такая мысль пришла ему в голову.
Когда Эмерик говорил Эскиве, что братья не могут быть близки, когда одному — шестнадцать, а другому — десять, он не лгал. Во всяком случае, не лгал касательно себя и Ги. В прошлом между ними было мало общего. Эмерик выбрал этого брата из всей отцовской своры ради красоты; прочие свойства Ги оставались коннетаблю до сих пор неизвестны.
Одевшись в его платье, он как бы сам теперь превратился в сеньора Ги, чтобы увидеть город и мир такими, какими представали они возлюбленному Сибиллы. Ги искал своего Бога в маленьких лавочках и в расплавленных от жары закусочных, он встречал Его среди лиц толпы и угадывал размах архангельских крыльев в разбегающейся вдаль широкой долине за городской стеной; благодать истекала из старых стволов и сияла в прорези листьев, она была в каждой фиге, купленной у торговца мимоходом, в каждой бутыли свежей воды, в каждом приветливом взгляде.
«Все равно, — сказал Эмерик, ибо не мог позволить себе размякнуть от всех этих благостных мыслей, — никогда не слыхал, чтобы мужчина, рыцарь, пусть даже захудалый, желал сделаться полевой лилией!»
Шаг за шагом проходя путями своего брата, Эмерик высматривал — где, будь он сам наемным убийцей — удобнее всего было бы устроить нападение. Таких мест оказалось несколько, и Эмерик обошел их все не по одному разу.
Но за ним даже не следили. Кольчужная рубашка под коттой начала тяготить Эмерика, и два кинжала за поясом стали уже казаться ему излишеством, когда в одной из крытых улиц к нему подошел нищий и молча протянул плошку для сбора подаяния.
Эмерик остановился, ласково заговорив с несчастным. Он по-прежнему ничего не слышал и мысленно похвалил тех, кто подкрался к нему сзади так бесшумно.
Затем молниеносным движением Эмерик развернулся, взмахнув при этом плащом и сбив нищего с ног. Он оказался лицом к лицу с двумя мужчинами. Они набросились на него, не раздумывая, и Эмерик, выдернув оба кинжала, метнулся к стене.
В тесной улочке никого не было. Только птица свистела в клетке, что висела напротив маленькой лавочки, утопленной в стене. Крытый свод подхватывал звуки, делал их резкими и присваивал…
Один из нападавших оказался к Эмерику спиной, и этого мгновения было довольно, чтобы коннетабль ударил его кинжалом. Нож вонзился между лопаток, чуть левее хребта. Нищий тем временем пришел в себя, распрямился и ворвался в схватку. Ему потребовалось время, чтобы подняться на ноги после падения, избавиться от рваного плаща и вытащить нож.
Эмерик кружил по крохотному пятачку, стиснутому золотисто-серыми стенами. Два тонких солнечных луча проникали из окошек под самой кровлей, один спереди, другой сзади. Эти две светлые полоски как будто нарочно ограничили для Эмерика пространство, на котором ему предстояло действовать.
Здесь, в полутемном мирке, он знал теперь каждую пядь. Люди, явившиеся сюда, чтобы убить сеньора Ги, были гостями коннетабля. Он знал, в каком ритме звучат здесь все шаги, и насколько густ здешний воздух, пропарываемый лезвием. А эти двое двигались вслепую.
Заранее зная, что пропустит удар или два, коннетабль был готов к сильному, болезненному толчку в бок. Кольчуга выдержала удар, и Эмерик получил желанные несколько мгновений, чтобы полоснуть по горлу нападавшего.
