встречавших торжественную коронационную процессию у самых ворот церкви Гроба Господня. Ги был одет как диакон, и кое-кому это бросилось в глаза. Однако по своему обыкновению Ги держался так, что его замечали далеко не сразу: он умел быть на удивление тихим, и эта глубокая внутренняя тишина делала порой его почти невидимым.
Из Храма вышел патриарх, и был он в этот день не человеком, слабым и очень грешным, как обычно, но истинным клириком, потому что Гроб и солнце Святой Земли изливали на него неодолимое могущество. Патриарх, окруженный сверкающим священством, остановился в дверях.
Остановилась перед ним и Сибилла — в белом и золотом, с убранными под тяжелый плат волосами и тонким золотым ободом на голове. Она шла босиком по горячим камням, как будто готовилась принять на себя покаянный труд за все Королевство. Эта походка, легкая, чуть боязливая — ибо каждое прикосновение ступни к камню мостовой могло оказаться болезненным, — обращала на себя куда большее внимание, чем сияние золота на ослепительной белизне ее одежд.
Патриарх громко воскликнул:
— Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого!
И таков был его звенящий голос, и такова была святость этого места, что стоявшие рядом вдруг ощутили близость Бога-Троицы.
Сибилла остановилась перед ним, отделившись от свиты, от духовенства и от своих подданных: одинокая женская фигура перед разверстой пропастью Храма Гроба, избиваемая прямыми, толстыми солнечными лучами, точно копьями. Небо Святой Земли изливало на королеву свой неистовый свет. И не было в этом свете ничего от земного благополучия, но все — от беспощадной любви Царствия Небесного.
— Клянешься ли ты защищать Святую Землю, и патриарха Иерусалимского, и паству его, и святой город Иерусалим, и всю Церковь истинных христиан? — вопросил патриарх.
И женщина, подняв голову, ответила громко и отчетливо:
— Клянусь! Клянусь защищать патриарха, и паству его, и Землю Господа моего, и священный град Иерусалим, и всю Церковь истинных христиан!
Патриарх шагнул к Сибилле, взял ее за подбородок и нежно, благоговейно поцеловал в губы. А после, сияя — точно вся душа его наполнилась этим поцелуем, преображенным в свет, — повернулся к баронам и закричал (он кричал так, словно посылал войска в последнюю атаку перед победой):
— Провозгласите же и вы эту достойную королеву Сибиллу, дочь, сестру и мать королей, истинной своей королевой и подлинным своим сюзереном!
Бароны закричали — так, словно бросались очертя голову в сражение, а затем их крик обернулся пением. Патриарх умел управлять большими толпами людей, пусть даже и знатных. Они и сами не успели заметить, когда прекратили выкрикивать здравицы и начали петь.
«Царствие Небесное, — бессвязно думал Ги, выпевая вслед за остальными и чувствуя на языке сладость от этих слов, как будто раскусил виноградную ягоду, — regna coelorum… Силой берется Небесное Царство. И мое Царство — любовь, прохладные руки Христа — там, в пустыне… Боже, благослови нас!»
В Храме, куда хлынула вслед за патриархом и Сибиллой толпа, было полутемно и прохладно, и все окунулись в неземные запахи этого огромного, как целый город, строения — базилики, вместившей в себя весь мир и всю историю человечества, его самое страшное отчаяние и самую великую надежду.
Ги улыбнулся, отыскав на стене памятный крестик, вырезанный давным-давно их дедом: Эмерик показал брату этот крошечный значок, оставшийся от их предка, побывавшего на Святой Земле, и оба брата по очереди поцеловали его. Ги и сейчас мимолетно приложился к стене, ощутив под губами неровности резьбы и втянув запах старой, сладковатой пыли.
Высоко на хорах Сибилла принимала от патриарха корону и от одного из баронов — золотое яблоко, то самое, что символизировало землю Королевства. Рядом с королевой находился коннетабль Эмерик с королевским знаменем.
Ги не успел уловить мгновения, когда Сибилла получила святое помазание, и корона была осторожно возложена на ее голову, сменив тонкий золотой обруч. Когда он снова поднял глаза к своей возлюбленной жене, она уже стояла, осененная королевской диадемой, по-византийски пышной и изысканной. Крест, начертанный елеем на ее лбу, от жары расплавился и потек, освящая и скулы, и любимые ямочки на щеках, и пышные губы.
— …Слабая женщина, немощной сосуд… — донесся с хоров голос патриарха. — Способна ли ты в одиночку нести тяжкий труд управления государством, особенно сейчас, в пору смут и волнений, когда враги теснят Королевство со всех сторон?
— Нет, — пронеслось над головами баронов, скорее угадалось, чем было услышано.
— Так избери себе супруга, достойного сеньора, который управлял бы Святой Землей вместе с тобой, в добром союзе и любви! — проговорил патриарх и чуть отступил назад, открывая королеве дорогу.
Она сошла к «народу» — знатным людям Королевства и монахам. Теперь уже все видели, что королева идет босая, и обнаженность ее ног была такой же царственной и нарядной, как и ее роскошное платье, и украшения на нем, и сверкающие короны: одна — на голове, другая — в правой руке. В левой Сибилла держала меч Королевства.
Тот самый, который носил (а затем туго привязывал к перчатке) ее брат, а до брата — ее отец, а еще прежде — дядя.
— Мои господа, сеньоры! — сказала Сибилла, останавливаясь перед баронами. — Все вы давали мне клятву оберегать меня и моего будущего избранного супруга, того, кто станет править Королевством рядом со мной, в добром поспешении!
Они молчали. Они смотрели, как она нисходит к ним с мечом и короной, истинное дитя Святой Земли, сотканное темным благовонным воздухом Святого Гроба, правнучка короля Болдуина де Бурка, принцесса Анжуйского дома. Некоторое время она еще оставалась далекой, вознесенной высоко над головами, и каждый ее шаг не приближал ее к собравшимся, но как бы удерживал на том же расстоянии; но вот в какой-то неуловимый миг, после нового, никем не сосчитанного шага она вдруг оказалась прямо перед ними, и они смотрели на нее прямо, а не снизу вверх.
Высокая, почти вровень с мужчинами, она обратила к баронам свое прекрасное лицо, обтянутое накрахмаленным тонким белым полотном, точно уложенное в каменные складки надгробия.
Стало очень тихо, и откуда-то из невероятной дали, из иной жизни, сейчас недостижимой, донесся жалкий голос уличного водоноса, предлагающего купить холодной воды.
Сибилла повернулась к своему мужу.
Он вышел вперед и преклонил перед ней колени, а Сибилла высоко подняла над головой второй венец, и солнечный луч тускло сверкнул на золотом ободке. Благоговейно она возложила корону на опущенную голову мужа, а затем промолвила тихо:
— Встаньте, мессир Ги де Лузиньян.
И когда он подчинился, опоясала его мечом.
Коннетабль оказался рядом. Отчужденный, почти незнакомый — таким показался он младшему брату, когда отдавал ему знамя Королевства.
— Благословите это знамя, государь! — отчетливо произнес Эмерик.
И Ги, поцеловав и перекрестив знамя, вернул его коннетаблю, подтверждая новое назначение Эмерика на прежний пост.
Началась месса.
— А, вы тоже здесь! — зашептал кто-то в ухо Гуфье. Одетый цистерцианцем, соглядатай Раймона Триполитанского не мог оторвать глаз от королевской четы.
Гуфье резко повернулся на шепот. При звуке этого голоса, при виде этого человека он содрогнулся всем телом. Гуфье и сам не смог бы объяснить, почему так вышло и с какого момента началось, но всякий раз, встречая Гвибера, он испытывал ужас.
Он знал, что после неудачных попыток исполнить поручение графа Раймона и убить Ги де Лузиньяна Гвибер возвращался в Тивериаду и встречался с графом. По слухам, граф пришел в страшную ярость, и следы этой ярости остались на теле Гвибера. Сам же Гвибер попросту исчез из Тивериадского замка, так что его больше никто там не видел.
— Я здесь, потому что этого хотел наш сеньор, — сказал Гуфье. — А ты?
— О, — протянул Гвибер, — я должен быть рядом, когда это случится.
— Что случится? — прошептал Гуфье. — Что должно случиться?
Но Гвибер не ответил.
Он изменился и был узнаваем только благодаря белому пятну на щеке. За минувшие годы, проведенные в скитаниях и одиночестве, он не постарел, как это следовало бы согласно естественному ходу событий, но как бы еще плотнее врос в собственное тело. Сейчас на нем была одежда цистерцианца, и даже искушенный глаз не определил бы в Гвибере переодетого солдата: любое платье было ему впору. Подобно тому, как душа Гвибера полностью приспособилась к его телу, тело его с невероятной легкостью приспосабливалось к любым покровам.
Ги и Сибилла были теперь удалены от обоих собеседников на огромное расстояние, и там, вдали, что-то происходило между этими двумя людьми, между королевой и ее возлюбленным.
— Она босая, — влюбленно прошептал Гвибер.
Гуфье бросил на него досадливый взгляд.
— Уверен, это ей коннетабль присоветовал.
— Нет, она сделала это потому, что хочет раскаяться во всех своих грехах и принять помазание чистой…
— Да нет же, говорю тебе, это все коннетабль, — повторил Гуфье. — Этот пройдоха знает толк в женщинах и в том, как им лучше обольщать мужчин. А принцессе Сибилле требовалось обольстить не одного только своего мужа, и без того ею плененного; она затеяла посеять любовь к себе в сердцах всех мужчин Королевства!
Гуфье был прав: именно Эмерик дал Сибилле дельный совет — снять обувь. «Это изменит вашу походку, дорогая сестра, так что вы будете парить над камнями, точно беззащитный ангел. Завидев вас, они испытают сильнейшее волнение и очень не скоро поймут его причину…»
И Сибилла доверилась коннетаблю — так же, как доверялись ему и Изабелла, и Ги.
