растерялся. Не скажу, что мысль о женщине-амазонке не посещала меня раньше в потаенных уголках воображения, но в жизни как-то так получалось, что выбирал всегда я, завоевывал и уговаривал — я.
“Сегодня же скажу мужу, что ухожу к вам!”
— Право, не стоит так торопиться, мы могли бы сначала получше узнать друг друга…
“Если вы меня отвергните, я покончу с собой!” — горячо зашептала она, а в глазах — стыд и бешенство растворяются друг в друге, меняя голубой цвет вокруг расширенных зрачков на темно- серый.
— И ты купился на такое? — не выдержала я, забрала пустой стакан и сердито стукнула им по столу. — Сколько лет было этой шантажистке?
— Сколько ей было?.. Двадцать два, радость моя, всего лишь двадцать два… Вполне достаточно для шантажа, чтобы в него поверили, и маловато для способности к разумным выводам. Но в тот момент я еще, как ты говоришь, не “купился”. Я еще надеялся ускользнуть, уйти из карнавальности приема в стойкие рыбные запахи коммуналки, а там, на следующее утро, под звуки утробно клокочущего через стенку сливного бачка унитаза, кто может вспомнить о фее с диадемой в волосах, которая грозилась бросить ради тебя французского посла?.. Но в дверь позвонили четыре раза — это было мое число. Я подождал: может, ошиблись? Может, звонки продолжатся до шести?.. Потом встал, накинул столь ненавистный моим соседям “буржуйский”, как они называли, шелковый китайский халат, по дороге еще забрел в кухню и шлепнул на голову мокрое холодное полотенце (эта женщина так меня расстроила накануне вечером, что пришлось напиться), подошел к двери, открыл…
А там — она, с огромным кожаным чемоданом у ног и с красным футляром в вытянутых руках.
“Я принесла вам нож!”
Нож Мудрец и разорванные простыни
Клянусь, если бы я не узнал этот футляр, я бы захлопнул перед нею дверь. Но это был футляр из коллекции Купина, с иероглифом Шэн жень — золотом на красном; в этом футляре Купин хранил нож, который он называл Мудрец. Я взял футляр, осмотрел его. Ни слова не говоря, там же, у двери, открыл. Мудрец лежал в выделанном для него углублении, я его узнал и провел указательным пальцем по литой рукоятке.
“Правда, страшенный?” — восхитилась женщина.
Подняв голову, я угодил в ее светлые глаза и понял, что отделаться от этого испытания мне удастся только одним-единственным способом — доказать ей неприкосновенность моего одиночества. Так оно и вышло.
Богдан задумался, в квартире наступила та самая тишина, при которой кажется, что книги и мебель подслушивают нас.
В полнейшем молчании мы просидели минут десять. В кухне из крана капала вода. Дети соседей сверху играли на пианино в четыре руки, фальшивя и уродуя инструмент, искаженным звучанием медленно затягивая наши нервы в мясорубку тикающих часов.
— Это все? — не выдержала я.
— Все. Она пришла с чемоданом и осталась у меня. Мы были вместе почти двадцать лет. Почти — потому что следует вычесть годы войны. А потом расстались по обоюдному согласию.
— А не в лом тебе было двадцать лет доказывать неприкосновенность одиночества? — съязвила я.
— Да, — кивнул Богдан, — стоит согласиться, что эта женщина была трудным орешком. Она многому меня научила. С укрощением своей второй жены я потом уже справлялся играючи.
— Не отвлекайся! — возмутилась я. — Давай закончим с первой!
— Ты уверена, что хочешь это слушать? — нахмурился Богдан. — Подумай хорошенько: ты скоро сама станешь взрослой, стоит ли сейчас огорчать твое неустоявшееся сердечко исповедью укротителя женщин?
— Стоит, стоит! — Я была самоуверенна до глупости.
— Как знаешь… Итак?..
— Она стоит у открытых дверей твоей квартиры, ты смотришь на нож Купина, в туалете то и дело сливают бачок, и все соседи уже наверняка по нескольку раз прошлись по коридору, чтобы осмотреть эту женщину!
— Точно! — улыбнулся старик. — Цаца. Они ее потом называли Цаца. “Ваша Цаца опять не вымыла пол в кухне. Ежели она на это неспособная в силу своего французского воспитания, наймите домработницу!”
“Никаких домработниц! — уверила меня Аквиния. — Я все буду делать сама, я научусь, я должна стирать тебе рубашки и носки, мыть пол и клозет, стоять в очереди за продуктами, я должна!..” — уверяла меня Аквиния после недели совместной жизни.
— Конечно, дорогая, — согласился я.
“Все эти люди, — неопределенный жест в сторону коридора, — они меня ненавидят. Ты можешь что-нибудь сделать, объяснить им, что я еще не привыкла?..”
— Конечно. Но только если ты перестанешь стирать носки в раковине — по одному за полчаса, мыть полы в кухне, разливая сначала ведро воды, а потом промокая его куском нашей простыни, и стоять в очередях с томом Дидро на французском…
“Но я же должна! Почему люди такие жестокие?..”
— Не обращай внимания. Они думают, что ты издеваешься.
Пока Аквиния заходилась в изумлении, падала в продавленное кресло и стонала, я пытался объяснить ей, что ни затяжная стирка носка, ни французская книжка в часовой очереди за селедкой, ни даже разлитое в разгар обеденного времени в кухне ведро воды — ничто так не возмущает моих соседей, как тряпка, которой она эту воду потом промокает.
“Пуркуа?..” — стонала Аквиния.
— Потому что каждый раз перед мытьем ты выходишь в коридор и отрываешь от белейшей простыни с кружевами и вышивкой в уголке изрядный лоскут для промокания воды, а после выбрасываешь этот лоскут.
“Мои дьё! — заламывала руки моя гражданская жена, — что же мне потом делать с этой тряпкой?! Хранить? А может быть, им не нравится, что я рву простыню в коридоре? Скажи, что я больше не буду!”
В чемодане Аквинии было три простыни с ее инициалами. Из каждой получалось по восемь небольших лоскутов для собирания воды с пола кухни. Когда от последней простыни остался только один лоскут, Аквиния решила изменить нашу жизнь. Я подозреваю, что отсутствие простыней, которые можно рвать (одна моя все время застилалась, а когда стиралась, мы спали на покрывале), сыграло в этом решающее значение.
“Мы поедем жить в деревню, я буду учить ребятишек французскому, а ты будешь косить и пахать с мужиками! Будем жить на природе, сольемся с нею нашими израненными душами, будем пить родниковую воду, питаться тем, что сами вырастим. Мы станем чистыми душой и радостными, как дети!”
— Конечно, дорогая…
Малахольная Аксиния и арабский скакун
— Почему ты так сказал? — накинулась я на старика. — Ты что, не видел, как ей трудно?
— Трудно было мне. А она почти все время находилась в состоянии опьянения новыми идеями устройства нашей жизни или любовным томлением. Я думаю, что, кроме изничтоженных простыней, в этом переезде свою роль сыграла и отличная слышимость в квартире. Ей мечталось, что на природе никто не
