— К чему такие крайности, Фло? Мы же говорим о жизни женщины, которая пробовала ее через рот и кишки близкого человека. Чего я добивался исполнением всех ее желаний? Может быть, взросления. А может быть — просто испытывал судьбу.
— Но ты же не полный дурак, чтобы все это терпеть! Почему терпел? Зачем?
— А, это как раз просто. Я чувствовал себя виноватым перед нею. Вернее, перед сотнями попавшимися мне на пути женщинами. Я вдруг понял, что должен всем и каждой — от няни, которую обижал и пугал в детстве, до тебя, еще не появившейся тогда на свет. Кстати, о детях. Я попросил ребенка. Акви-ния сказала, что у нас не будет детей — она никому не позволит отнять у нее хоть частичку внимания и любви, которые принадлежат только мне. Не дождавшись после подобного заявления с моей стороны ни восторга, ни благодарности, она призадумалась и через пару лет, вероятно, решила сделать сюрприз: забеременела потихоньку, дождалась небольшого плотного животика и пришла похвастаться. Я ощупал ее равнодушно, хотя внутри себя удивился такой смелости. “Тебе не нравится? Ты не рад?” — “Как скажешь, дорогая. Скажешь радоваться — я буду радоваться”. — “А ты будешь любить меня, некрасивую, толстую?” — “Как скажешь, дорогая”. — “А ты достанешь денег — ребенку нужно будет хорошее питание?” — “Конечно, дорогая…” — “А где ты достанешь денег?” — “Где прикажешь, дорогая. Только вот… не знаю, как сказать…” — “Что? Говори немедленно!” — “Ты обещала, что детей не будет? Что будешь жить только ради меня?” — “Ну обещала, а потом передумала! В чем дело? Ты против?” — “Нет, дорогая, только стоит иметь в виду, что тогда, когда ты не хотела детей… Что я тебе ответил тогда?” — “Да что ты все время отвечаешь? Как скажешь, дорогая. Конечно, дорогая!” — передразнила она меня, уже дрожа голосом в предчувствии подступивших рыданий”. — “Вот мне и кажется, что не будет этого ребенка”. — “Как это — не будет? Он уже есть! Я так хочу! Это будет мальчик, я знаю. Это будет Тихон Богданович Халей!” — “Тихон — это хорошее имя, только вот мне кажется все-таки, что его не будет, потому что ты его раньше не хотела, когда я просил”. Это было первое произнесенное мною нечто назидательное. До этого момента я не позволял себе ни одним словом, ни намеком ее воспитывать либо указывать на недостатки.
Что я имел в виду? Я раскрутил рулетку судьбы. Она вращалась, вращалась еще полтора месяца и… выкидыш.
— Ну, ты и злодей!
— Отнюдь. Я плакал тогда впервые, может быть, за последние двадцать лет. Естественно, в наших отношениях наступил перелом, то и дело я ловил на себе удивленные и опасливые взгляды Аквинии. Поняла ли она что-нибудь или просто почувствовала животным чутьем, что это ей наказание за исполнение желаний, но мы стали отдаляться друг от друга, и я вздохнул с облегчением. Иногда, правда, на Ак-винию нападали приступы ностальгического бешенства по ее счастливой и, как выяснилось, совершенно никчемной жизни; тогда жена моя билась в истерике, требовала, чтобы я поднялся на самую верхотуру Эйфелевой башни и оттуда кричал ее имя тридцать семь раз — по разу за каждый прожитый ею год жизни. — Как скажешь, дорогая!.. — И через три месяца я, к своему удивлению, оказываюсь в Париже с незначительным поручением от министерства по культурным связям, с постоянной слежкой и прослушиванием номера, с отлучками в самостоятельные прогулки по городу не более сорока пяти минут. А мне больше и не надо! Я поднимаюсь на эту уродину, на вершину технического арт-авангардизма и кричу: “Аквиния!.. Аквиния!..”
Еще одна жена посла и ее красная шляпа
Да… Поездка все равно оказалась кстати — удалось уладить некоторые денежные дела, найти нотариуса, пользующего тетушку Ольгу, и выяснить наконец секретные московские номера телефонов ювелиров, работающих на обеспечение в России наследственных поручительств. В эту поездку, на той же улице Даврон, — вот и не верь потом в судьбу — в крошечной лавочке для филателистов я встретил свою будущую вторую жену. Рассмешить тебя? Она была женой посла!
— Хватит. — Я посмотрела на Богдана укоризненно. — Только не надо мне заливать, что ты второй раз за двадцать лет увел у французского посла еще одну жену.
— А кто тут заливает? Я увел жену у русского посла в Париже, и что в этом странного? Это еще не самое смешное. Ты не дослушала. Сядь, а то упадешь. Мы перебросились парой слов, обсудили несколько марок и разошлись. Я — со смутным ощущением чего-то незавершенного и ускользающего; она, как потом выяснилось, с уверенностью в завтрашней встрече. А назавтра у меня по плану было… посещение кладбища. Объяснив сопровождающим меня идеологическим соглядатаям, что мой отец похоронен здесь, в Париже, на русском кладбище, я отправился на его могилу, чтобы там в торжественной обстановке кладбищенского безвременья когда мои надзиратели не позволят себе приблизиться слишком близко для подслушивания, обсудить некоторые проблемы с заранее приглашенными на этот день и в это самое место двенадцатью родственниками по отцу и по матери, проживающими большей частью во Франции, но некоторые приехали ради такого случая из Рима и даже из Вены. Что в этом смешного? Подожди, ты еще не поняла, как я был одет? Ну вот, улыбается… Естественно, в траурный костюм, подобающий такому случаю.
И уж в тот раз я на него денег не пожалел. Теперь представь: я — в похоронном костюме и Анна — тоже в черном, кроме шляпы с огромными полями и башмачков с пряжками — они были красными, — идем навстречу друг другу сквозь кресты, в запахах увядающих цветов, и птица с дерева роняет помет на ее огромную шляпу. Анна останавливается, снимает шляпу, смотрит насмешливо на кучку белого птичьего дерьма и вдруг запускает шляпой в небо, и шляпа летит, вращаясь, над крестами. За этот жест, за полет красной шляпы по кладбищу я полюбил ее в ту же секунду.
Вот, собственно, и вся история моей жизни с Ак-винией. Узнав, что я выполнил ее поручение и добросовестно орал с башни много-много раз ее имя (больше тридцати, это точно, потом сбился со счета), она вдруг превратилась в настоящую фурию. Стала бросаться предметами, визжать и брызгать слюной в припадке ненависти. “Посмотрите на себя, вы смешны, об вас можно ноги вытирать, ничтожество!” И много всего еще достаточно поучительного. Я же только наблюдал и улыбался. “Вы пресмыкающееся! Вы будете делать все, что я вам прикажу?! Ненавижу! Вы меня уничтожили своим нелепым поклонением, будьте прокляты! Я ухожу от вас, я буду учиться жить заново, вы украли мою молодость, но именно сейчас я чувствую себя как никогда красивой и сильной, я! — Аквиния Прекрасная, проклинаю вас, Богдан Халей, и проклинаю этот чертов нож, из-за которого мы встретились! — Тут она вдруг вытащила откуда-то из-за спинки дивана нож Мудрец, но вместо того чтобы броситься на меня и зарезать, положила его на вытянутые ладони и дрожащим, севшим от крика голосом, закончила: — Пусть мое проклятие соединит вас с этим ножом навек!”
Теперь ты понимаешь? Она выздоровела от меня. И так вовремя!
С чувством облегчения я упал на колени и, как только Аквиния бросила нож и в изнеможении огляделась, как только в ее лице, вопреки всему только что сказанному, промелькнул намек на сострадание и нежность, я радостно объявил:
— Поздравь меня, жена, — я совершенно влюбился в жену русского посла в Париже! И знаешь, где? На кладбище! Нет, подожди, не отворачивайся! — Аквиния, очнувшись, смотрела несколько секунд с недоверием, потом оценила степень моей радости и поверила — резко встала и вытащила свой заветный чемодан из крокодиловой кожи. Я же кричал, не давая ей ни малейшей возможности на жалость: — Это было совершенно фантастично, ее шляпу закакала птичка, и тогда эта женщина!..
Чемодан оказался полностью собран.
“Паяц!” — было ее последним словом мне.
Цветов не надо
Я плакала во сне. Обнаружила это по мокрой подушке, по слипшимся ресницам и куче соплей в носу. Сев в перине, я некоторое время осматривалась, не узнавая эту комнату и не понимая, как я здесь
