Успокоившись, утер слезы и сопли, приблизился к коню и ткнулся лбом в теплую шею.
– Раскисли мы, брат, а… – сказал он. Снял куртку, выжал и стал приводить своего коня в порядок.
Солнце уже село за гору. Потянул ветерок. Сиверину стало зябко в мокром. Он выжал одежду и вылил воду из сапога. Второго не было. Очень хотелось закурить. Сзади подъехал Колька Милосердов. – Ни хре-на ты его, – сказал он. Сиверин смотал и приторочил чумбур, и Милосердов увидел его лицо. – Ни хре- на он тебя, – сказал он. – Езжай. Я скоро. – Сиверин отвязал повод. – Закурить дай. Милосердов стянул телогрейку.
– В кармане. Надень. – Помедлил. – Сапог потерял? – спросил, отъезжая. – Рядом. Подберу.
Сиверин надел нагретую телогрейку на голое тело и застегнул до горла. Покурил, вдыхая одну затяжку на другую; потеплело; переждал головокружение.
– Поехали, что ли, ирод хренов, – сказал он коню. Мокрые куртку и рубашку приторочил сзади, просунув между седлом и потником (сейчас, когда сам был в теплой сухой телогрейке, вроде как-то нехорошо показалось класть мокрое и холодное коню на спину).
Ехали шагом. Сапог нашелся недалеко. Смеркалось быстро. Огоньки Юстыда показались из-за горы.
– Послезавтра скот получим, – сказал Сиверин. – Потом здесь спокойно попасем его дней несколько, пока на стрижку очередь подойдет. Потом стрижка дня два. Отдыхать будешь, – он нагнулся, выпуская дым коню в гриву. – А там и тронемся. До Кош-Агача поровну пойдем, спокойно. А там горы, там уж крутиться придется. Но ничо… Дойдем до Сокъярыка, там Колокольный бом, Барбыш, – и легче будет, ровней, и пониже, теплей будет. Деревни уже пойдут. И притопаем с тобой помалу в Бийск, на остров придем. А там уж тебе – в табун, до самого будущего лета. Пасись, отдыхай, кобыл делай. – Он вспомнил, хмыкнул, вздохнул. – М-да… Кобылы-то тебе, брат, уже без надобности. Что ж… Гадство, в общем. Ничо… Жизнь все же, отдых… Можно жить-то… А я, – новую закурил, – сдадим скот на мясокомбинат, расчет получим, рублей тысяча или больше даже, если хорошо дойдем, без потерь… Не потеряем. Пасти хорошо будем – гор много, трава есть, только по уму и не лениться. Привес дадим, премия. Расчет получу, трудовую книжку выпишут. Документы выпишут в милиции, все путем будет. Документы, деньги, трудовая… поеду, наверно, в Иваново к Сашке Крепковскому, он звал, примет. На работу постоянную устроюсь. И нормальная у нас, брат, жизнь с тобой пойдет, понял? А что отволохал тебя – не серчай. И ты меня сделал в поряде. Можно сказать, квиты. Что ж – работать ведь надо. Ведь сам понял. Дурить не надо. Что дурить… Понимать надо. Я-т тоже всяко повидал…
Под навесами в слабом свете ламп стригали работали на столах, стрекотали машинки, овцы толкались массой. Привязанные кони паслись внизу у ручья. На площадке, угадывая в полете мяч, стучали в волейбол. За воротами попался парнишка в шляпе, бросавший давеча аркан. – Эка он тебя… Объездил? – Есть. – Сиверин слез.
– Дай-ка, – алтаец нагловато-хозяйски завладел конем. Умело пустил рысью, тут же вздыбил, развернул, толкнул в галоп, покрутил.
– Не, барахло конь, – пренебрежительно передал Сиверину. – Рыси нет. Трясет сильно. Шаг короткий, – скалил зубы весело-а не шутил. – Дойду на нем, – сказал Сиверин.
– Конечно, не думай, – смягчился алтаец. – Свежий конь. Тебе быстро не надо. Гнать надо, пасти, чо…
От коновязи Сиверин понес седло к палатке на плече, бренча стременами и пряжками подпруг. – Жив? – спросил Третьяк. – Ухайдакал он тебя. Но сделал, молодец. Сиверин заострил полено под кол и с топором пошел обратно.
– На тушенку его, точно, – засмеялись из темноты. – Са-ам до мясокомбината дойдет, – сказал второй голос.
У ручья конь заторопился и стал пить, звучно екая, отфыркиваясь и переводя дух. Сиверин опустился на колени рядом, со стороны течения, и тоже долго пил. От студеной воды глотка немела и выступало на глазах.
Прикинув место получше, он вбил топором кол, привязал чумбур и снял с коня уздечку. Конь отступил на шаг и жадно захрумкал траву. Постояв, куря и глядя, Сиверин помочился, и конь тоже пустил струю. – Мы с тобой договоримся, паря… – улыбнулся.
Заставил себя сдвинуться, в ручье помыл с мылом лицо, осторожно водя по вспухшему и ссаженному, не узнавая руками своих черт. Левое запястье сильно опухло и болело. Конь пасся, и Сиверин пошел на кухню. Повар Володя с Толиком-Ковбоем и веттехником шлепали в карты. Они повернулись и зацокали, качая головами. – Кушать хочешь?
Колька засыпал чай горочкой, чтоб напиталось и осело, и, держа кружку брезентовой рабочей рукавицей, пристроил над огнем. Гуща поднялась, выгибаясь, пузырящаяся пена полезла из разломов; Колька снял кружку с огня и накрыл другой, чтоб запарился. – На-ка, хватани, – протянул Третьяк. Сиверин закурил, подул, отхлебнул и передал Кольке.
Стригали уже кончили работу, там было темно. Еще несколько костерков горели среди палаток.
– По всему Уймону сейчас костерки наши… – пустился в задумчивость Третьяк. – Тыща километров, почитай, по горам; кто эти километры мерил… Где несколько километров ходу, где боле тридцати. Чик- атаман в снегу уж, поди, стоит, под ним в снегу стоянка. Дежурят с кострами. Чай варят, скот смотрят. Утром – ломать лагерь, седлаться – погнали. Как-то дойдем?..
– А сверху б глянуть, – запредставлял Милосердов. – Спутник от нас видно же, когда запускают. С него в принципе видно. Темно, понял, ночь – и костры наши, значит, цепочкой до Бийска. – Он даже головой закрутил от впечатления. – Это сколько же… – стал считать: – Восемь связок ушло, по три гурта, первые три – по четыре пошли, это… двадцать семь костров.
– Да косари от Тюнгура и дальше, – прибавил Третьяк. – Да колхозный, цыгане пасут…
Чифир уменьшил притупленность чувств. Следы дня давали знать себе все сильнее. Сиверин старался не шевелиться. Колька заварил вторяк. Он без надобности поправил на шее монету в пять монго, где всадник с арканом скакал за солнцем.
– Коня ничо ты сделал, – подпустил он сдержанное, по-мужски лестное уважение.
– Эх, мучений-то сколько, – сказал Третьяк. – Ну, теперь он тебя признал.
– Монгол… – рассудил Милосердов. – Ты его по Уймону не жалей. Нам – дойти только. А там все одно – на мясокомбинат. – Что – на мясокомбинат? – не понял Сиверин. – На тушенку, – с каким-то весельем предвкусил Третьяк. – Чего это?
– Так монгол же – объяснил Милосердов. – Они нам что поставляют – это мы по фактурам на комбинат сдаем. На тушенку пойдет. – Своим ходом, – добавил Третьяк. – Так что отыграется ему твоя шкура, – посмеялись. – Так он чо, не в табун пойдет? – все пытался уразуметь Сиверин.
– Нет, конечно. В табуне скотоимпортские. А это – монгол, по фактуре принят. Да чо те, – все равно только дойти. На-ка, хватани. Сиверин ощутил, как он устал. «Раскатись оно все…»
– Устал ты сегодня, – ласково сказал Третьяк. – Пошли отдыхать, ребятки.
Лежа рядом на кошме под одеялом, закурили перед сном. В затяжках выделялись красновато лица и низкий тент. – А-ахх… – поворочался Третьяк. – Ты не жалей…
– Да я такого зверя в рот и уши, – сказал Милосердов. – Может, Юрка-конюх заместо него еще другого сдаст, похуже, – предположил, помолчав. – Может, – согласился Третьяк. – Клеймо только…
– Кто смотрит? Переклеймит… Да он с Яшкой грызться будет, – не станет Юрка его брать. – Это точно… Яшка у него табун держит.
Все отходило, тасовалось… «Сам убью!..» – поплыло неотчетливо… Сиверин понял, что засыпает, загасил окурок сбоку кошмы о землю и натянул одеяло на голову.
