Делая эти записи, я заметил, что у меня поднялась температура и начала кружиться голова. Думаю, что это сейчас можно сказать о каждом».
Вопреки последнему предположению легковозбудимого директора музея, пустое гудение в голове у Ольховского прекратилось, и он не мог согреть ледяные пальцы. В реальный мир его вернули слова Колчака, вошедшего без стука и швырнувшего фуражку через всю каюту на диван:
— Чего сидишь? Теперь поздно сидеть, гудок дан. Хорошо бы особиста утопить, командир.
— Что-о?
— То. Нечего кому не надо знать о наших делах. Раньше времени, по крайней мере.
— Ерунда, — отмахнулся Ольховский.
— Ого?
— А его эти вещи не касаются. Его касается идеологическое состояние команды и отсутствие должностных преступлений. А мы работаем над материальной частью. Ни воровства, ни политических лозунгов — напротив, сами все доставать будем. На хрена ему себя затруднять?
— А чуть любая проверка?
— А что они будут проверять? Наличность экипажа и порядок в помещениях? Сколько влезет. Они что, в рулевое полезут?
— А если?
— Э. Инициатива снизу.
— За инициативу снизу стержень и вставляют… снизу. Зачем, почему?
— Пионеров катать будем. По Неве. За деньги.
— Каких пионеров?! Бредишь своим детством?
— Тогда депутатов. Да брось ты — первый год на флоте, Палыч? Никого ничто не колышет. Выпьем и отбрехаемся!
— Узнаю любимый флот, — вздохнул Колчак. — Сначала делаем, потом думаем — когда уже тонем. Ты что, не понимаешь, что через неделю, максимум, все всё будут знать?
— Откуда?
— От верблюда. Из воздуха. Не знаю откуда, но только через несколько дней всегда все всё знают, вот так флот устроен. И тогда плакала твоя Москва, в Мордовию по этапу пойдешь.
— Легенду пустим. Мечтаем пойти в Лондон с визитом дружбы.
— Крыша у тебя съехала на этом Лондоне! Ты мне напоминаешь сейчас чеховских сестер, которые рвутся: «В Москву, в Москву!» — а сами дуры дурами… прости ради Бога.
— Между чеховской сестрой со слезами и крейсером первого ранга с шестидюймовками есть маленькая разница. Но в чем ты прав, конечно, — подсуетиться надо, чтоб не успели нас прихватить и стопорнуть.
— Так что — поднимаемся привычным хозспособом?
7
«Строительство хозспособом» развратило вооруженные силы давно и до крайности. В основе его лежало благое намерение, которыми вымощены у нас все дороги: направить воровскую смекалку в полезное русло, на решение нужных армии и флоту задач. Неудержимую склонность пристраивать все, что плохо лежит, задумано было использовать как созидательную силу. Этим остроумным ходом предполагалось безостановочно убивать по два зайца сразу: как бы покончить с воровством путем придания ему легального и даже похвального статуса, ибо все другие пути мгновенно впадают в традиционное российское бездорожье — и одновременно тем самым получать то, что нужно, если получать это неоткуда.
По преданию, Петр I, стремившийся привести в порядок и стройное подчинение всю деятельность в стране, озверел от повального воровства и однажды поделился с Меншиковым мыслью подписать нехитрый и эффективный высочайший указ: кто украдет что-либо стоимостью дороже веревки — да будет повешен на этой самой веревке. Меншиков был министром отменно проворным во многих смыслах — отчего посвящение его в план кампании первым носило угрожающий характер. Ответ Меншикова история для нас сохранила. «Мин херц, — сочувственно отвечал он, — останешься без единого подданного».
Оценив перспективу и затруднившись в поисках веских контраргументов, Петр обломал об спину оппонента трость, и с тем кампания завершилась. В очередной раз русский народ был спасен от геноцида со стороны властей. Поскольку любимой цитатой нынешних поколений из всей мировой поэзии стала бессчетно повторяемая «но ворюги мне милей, чем кровопийцы» — достойно удивления, что ни в Петербурге, ни в этом нашем Меншиковбурге — Москве, ни даже в Березове нет до сих пор памятника Меншикову, бизнесмену и гуманисту; было бы как нельзя более уместно и своевременно исправить сейчас это историческое упущение.
«Хозспособ» заключался в том, что командир вел строительство (ремонт, переоборудование) силами подчиненных во время и вместо службы, а нужные материалы и все на свете где мог крал, клянчил, выменивал и одалживал — короче, «доставал». Начфин вел бухгалтерию, по которой все добытое значилось приобретенным в кредит. Годовой отчет подбивал баланс этим подвигам Геракла. А уже в новом году финуправление округа или флота гасило расторопной части показанные ею затраты в той или иной мере. То есть: ты сначала вынь да положь! — а потом я погляжу, как ты умеешь выполнять приказ, и покрою тебе расходы насколько смогу и захочу. Крутитесь товарищ командир! И крутились: тридцать два фуэте по сравнению с этим — переход улицы паралитиком после двойной дозы снотворного.
Командир воспитывался в духе сметливости и инициативы. Требовалось мочь все, не прося ничего. Манна небесная в паек не включалась. Сверху не сыпалось ничего, кроме выговоров и мата. Мудрость гласила: «Делай что хочешь, пока тебе не запретили». Шевелись, рыбий корм!
Получив своего рода духовного пинка, народ слегка выпал из духовной спячки и зашевелился. Выпадение из спячки обычно сопряжено с открытиями, некоторые из которых бывают приятными. Первым открытием явилось, что рулевая система находится в состоянии хотя нерабочем, но поддающемся наладке.
Старшина трюмных Сидорович влез вниз в румпельное отделение и убедился, что сама рулевая машина цела. От недостатка витаминов и плохого освещения у него в последний год развилась близорукость, и теперь он выудил из кармана робы очки и пристроил на кривоватый нос: очки преобразили старшину трюмных в маскарадного интеллигента. Этими очками он повел во всех направлениях и обнаружил, что электромотор покоится на предназначенном ему месте, но передаточные тяги в приводах отсутствуют. Сидорович покивал сам себе и отправился к боцману.
Квадратный Кондрат кружил, как привязанный, вокруг шпилевой машины, одной рукой он грозил злым силам, а другой держался за сердце.
— Товарищ мичман, — вкрадчиво приступил Сидорович, — цепи надо организовать.
Жизнь порядочного боцмана — это одно сплошное страдание: Гобсек по сравнению с ним — безудержный транжира и мот.
— Еще чего, — болезненно возмутился Кондрат. — Какие и зачем? Цепи им.
— А в тех шпилевых, которые при музее. Они ж настоящие, а лежат все равно только для бутафории.
— Что значит — для бутафории?! Ты те цепи красил? Ты их лачил? Якорь-цепи ему подавай… вздумал!
— Якорей у вас четыре, а руль у нас один.
— И что? Мало тебе?
— Мы их пропустим через ходы тяг, подсоединим.
— Вот пусть старпом прикажет — тогда подумаю.
Сидорович поскакал к Колчаку выплакивать свои потребности.
Колчак двумя пальцами, как таракана, снял с него очки и брезгливо протянул:
— А электропривод?
— Провода от динамо протянем, это пустяки.
