— Что вы бормочете? Говорите по-русски! На худой конец, по-английски! — возмутился шантажист.
— Простите, забылся. Это Гораций.
— А вы хитрая бестия! — уважительно признал переговорщик. — Вам и клиентку вашу на дом доставь, и чек на получателя выпиши! И все это взамен вашего честного слова не портить нервы тем, кому вы все равно не в состоянии навредить?
«Господи! — подумал Игорь Дмитриевич, изо всех сил стискивая зубы. — Как терпишь ты этакую мразь в созданном тобой мире? Поистине беспредельно терпение твое и незнаком тебе рвотный рефлекс…»
— Хорошо, утром вы получите мисс Вайдегрен. И чек, который будет действителен ровно неделю. Но предупреждаю, если вы нарушите слово…
— Можете не предупреждать. Я знаю, что «даже у разбойников есть свои законы». Но, если я не получу компенсацию или, лучше сказать, отступное, сделка будет считаться недействительной.
Экран погас. Судя по всему, звонивший накушался общением с полоумным сыщиком до отвала, и Снегин счел возможным наградить себя долгим глотком из спасительной бутылки.
Самое трудное позади. Эвелину он, будем считать, вызволил. Но наивно было бы думать, что им беспрепятственно позволят уехать из Питера. У разбойников времен Цицерона, может, и были свои законы, а вот у нынешних бизнесменов… Впрочем, если Эвелина будет в состоянии передвигаться самостоятельно, он ее из этой клоаки вытащит. Так или этак, не мытьем, так катаньем… Пару лазеек он уже накопал — толпе курсантов ни в одну из них не пролезть, а для двух человек, в розыск не объявленных, сгодится любая.
Снегин чиркнул для памяти несколько закорючек в блокноте, решив прежде всего связаться с Радовым. И, если получится, с отцом Эвридики и Эвелины, который, по словам Радова, должен был вот-вот объявиться в Питере. Предупредить, чтобы не светился, и информировать о том, что обстоятельства изменились. — Ах, как не вовремя вплелись в эту историю «желтокружники»! — пробурчал Игорь Дмитриевич, выбирая из стоящей под рукой кассетницы масс- диск с чем-нибудь облегчающим душу. Он хотел отыскать «Магический колокол» Вартанева, но тот, как назло, куда-то запропастился. На удачу Снегин пробежался пальцами по клавишам «Дзитаки», и из динамиков полился серебряный голос Сережи Сорокина:
Снегин подпер голову ладонью и задумался, мысленно выстраивая предстоящие разговоры с Радовым и отцом Эвелины. А Сережа Сорокин, расстрелянный неизвестными подонками год назад у дверей собственной квартиры, продолжал петь, и чудесный, печальный голос его смывал мерзостную накипь, оставшуюся на душе Игоря Дмитриевича после разговора с анонимным представителем МЦИМа.
— За ребят, — сказал Генка и, не глядя на Радова, осушил пластиковый стаканчик.
Проглотив разведенный спирт, Ворона скорчила такую гримасу, будто отродясь подобной гадости не пробовала, и потянулась за сигаретой.
Радов выпил поминальную пайку с безучастным видом, но по вздувшимся желвакам было ясно, что гнев его не прошел и безумной вылазки в город он никому не простил. Даже мертвым.
Наверно, он прав, подумал Генка, не чувствуя, однако, раскаяния. Вероятно, потому, что не видел растерзанные взрывами тела Шрапнели, Мики и Ваксы и до сих пор не верил, что они погибли. То есть верить-то верил — чего ради Битый с Вороной стали бы врать? — но как-то умом, отстраненно. Он не мог представить их мертвыми точно так же, как и прочувствовать смерть Гвоздя, на которого полиция списала взрыв бензозаправки, располагавшейся напротив «Дости». Но у Гвоздя не было спайдера, и, стало быть, сами же копы по ней и жахнули от избытка чувств.
…Когда Генка, не дождавшись Гвоздя, вынырнул на поверхность, взрывы уже отгремели и бензозаправочная станция пылала вовсю, вздымая в небо клубы угольно-черного дыма и окрашивая воду кроваво-красными бликами. Стрельба на крыше «Дости» умолкла, и тут, прослушивая разговоры копов на известном любому курсанту кодовом языке, он узнал о гибели Гвоздя и рванул к памятнику Грибоедову…
— Не понимаю! — с беспомощным видом обратилась Эвридика к Сан Ванычу. — Почему вы не осуждаете их за то, что они стреляли в полицейских? И в этих… подводных спасателей… Вы ведь верите в Бога? Ведь они убивали и были убиты людьми, с которыми несколько лет сотрудничали, правда?
«Мало нам своих хлопот, так еще дурища эта со своими идиотскими вопросами лезет! — подумал Генка, с отвращением глядя на веснушчатую интуристку, которой по возрасту давно уж пора детей растить, а по уму в самую пору с куклами играться. — Объяснила же ей Оторва по-английски, что нас МЦИМ подставил, про розыск и все прочее! Так нет, лезет без мыла в душу и глазищами коровьими хлопает, будто вчера на свет родилась и о подлянках всяких слыхом не слыхивала!»
— Налив-вай, Терт-тый! Не б-бзди, прор-рвемся! Реб-бята нам м-местечко в р-раю заб-бьют. В-верно я г-говорю, С-Сан В-Ваныч? — Травленый обернулся к Эвридике и погрозил ей пальцем. — А т-ты лучше м-молчи! Через теб-бя реб-бята сгиб-бли!
— Она по-русски не понимает, — сказала Ворона, придвигая к Генке стаканы.
— А я п-по ихнему заик-каться н-не намер-рен!
— Ну и помолчи тогда, — обманчиво мягко попросил Травленого Четырехпалый. — Сан Ваныч, не сочти за труд, растолкуй гостье доходчиво, что к чему. Мне завтра с ее отцом говорить, и, если она наплетет ему о нас невесть что, толку из этой встречи не будет.
— Где это вы с ним встретитесь? — оживилась Ворона, но Радов даже не взглянул в ее сторону.
Он не скрывал, что считает ее главной виновницей вылазки ребят в город, и не то что разговаривать — смотреть на нее не хотел.
— Толковать можно долго и попусту, — неохотно сказал «Пан» и, обращаясь к Эвридике, продолжал уже по-английски: — Я расскажу старую притчу. Жили-были два земледельца, и случилась у них как-то раз для посева лишь плохая пшеница, смешанная с разным мусором и семенами сорных трав. Один из них отказался ее сеять, не желая рвать хрип ради скверного урожая. Другой посеял то. что у него было, и собрал немного сорной и тощей пшеницы. Год выдался неурожайным, но он все-таки прокормился со своей семьей, а первый, отказавшийся сеять, умер с голоду. Который же из них поступил верно?
— Конечно, тот, который сеял сорную пшеницу! — не колеблясь ответила Эвридика, слушавшая старика, уперев подбородок в ладонь.
— Все мы подобны этому сеятелю. Все мы наряду с достойными делами вынуждены порой совершать дурные. И все же это лучше, чем созерцать свой пуп и ни во что не вмешиваться. — Сан Ваныч замолк. Хотел еще что-то добавить, но взглянул на Четырехпалого и, пожав плечами, промолчал.
— За нас, любимых! — изрек Битый, лаконизм которого иной раз дорогого стоил.
— П-пей, т-твою мать, — дружелюбно сказал Травленый, передавая стакан Эвридике. — Оч-чень сглаж-живает шер-роховатости б-бытия.
Девчонка, к удивлению Генки, не отказалась. Обвела глазами сидящих за столом, задержалась взглядом на Радове, отважно улыбнулась ему и залпом опорожнила стакан. Радов, криво ухмыльнувшись, подал ей приготовленный для себя бутерброд с тушенкой.
— А я ведь до сих пор не знаю, что это за Кайя-Вакса такая? Или Каявакса? Из-за которой Вакса кликуху свою получил. То ли город, в котором он родился,
