своим правом хозяина и мужчины. В ярости сорвав с Ичилимбы одежды — несмотря на крепко стянутые за спиной руки, девчонка дралась, как попавшая в силки камышовая кошка, — Найлик замешкался лишь на мгновение, чтобы полюбоваться золотисто-желтым, цвета масла, телом пленницы, влажно поблескивавшим в тусклом свете сальных свечей. И в это-то мгновение, глядя в ее горящие ненавистью глаза, он понял, что не хочет обладать этой девчонкой как обычный насильник. Как, впрочем, не хотел и раньше. Он был молод, недурен собой и не испытывал недостатка в женском внимании. Ему случалось покупать любовь — на что и тратить деньги, как не на женщин, — случалось наслаждаться ласками рабынь, но принуждать их не было нужды: любая почитала за честь угодить красивому и щедрому молодому господину. Возможно, вспомнилось Найлику, когда глядел он на отползавшую от него Ичилимбу, совсем не похожую в этот момент на славную гордую воительницу, какой предстала она перед ним впервые на поле боя под Лурхабом, утверждение некоторых жрецов, что женщина, даже став рабыней, не перестает быть женщиной и насилие над ней вызовет гнев Богини. Большинство саккаремцев утверждение сие почитали бессмыслицей: рабыня — она рабыня и есть; но, глядя на Ичилимбу, в это не очень-то верилось, ибо сама-то она себя рабыней не считала. И Найлик, продолжая называть ее по имени, как бы подтверждал это. Словом, глупость его простерлась до того, что он, притушив бушевавший в груди гнев, заговорил с Ичилимбой, обратившись к ней как к женщине, а не как к рабыне:
— Что ты на меня, словно зверюга затравленная из угла, пялишься? Поди сюда! Я не причиню тебе зла, хотя ты меня едва не покалечила.
Девчонка, однако, сверкая на него глазами из-под множества упавших на лицо мелких косичек, не ответила. Бросив взгляд на ее острые, вызывающе торчащие в разные стороны груди, Найлик подумал, что это нецелованное еще тело как будто создано для любви, и снова позвал:
— Ты моя рабыня, и если не хочешь достаться моим молодцам, должна слушаться. Немедленно вылезай!
Говоря это, он чувствовал себя дурак дураком. Ему бы не разговоры разговаривать, а взять хлыст и отходить ее, пока не научится покорности. Но ссадины на удивительно чистом лице и кровоподтеки на чуть широковатых и все же восхитительных плечах девушки были так же неуместны, как пятна ржави на стальном клинке. Наверно, проще и правильнее всего было крикнуть Гудзола и отдать девку его парням — у командира разведчиков были дела поважнее, чем обламывать непокорную рабыню: но представив, во что превратят лихие мужики это гибкое сильное тело к утру, он поморщился и никого звать не стал. В конце концов, если он хочет любви, а не просто покорности этой гордой и смелой девчонки — покорных-то и без нее пруд пруди, — он ее получит. Деваться ей некуда, он сумеет ее приручить, пусть даже на это потребуется больше времени, чем ему представлялось вначале.
— Последний раз говорю, иди сюда! Клянусь Богиней, я не трону тебя, пока ты сама об этом не попросишь! — процедил он сквозь зубы. — Мне нужен кто-то, чтобы приглядывать за порядком в шатре, стирать и готовить пищу. Если ты справишься с этим, я не потребую от тебя большего. — Девчонка молчала, и тогда он, окончательно решив для себя ее судьбу, сухо закончил: — Быть может, дочери придворного лизоблюда эта работа кажется слишком грязной и трудной, но другого применения строптивой рабыне я придумать не могу.
Ему вдруг стало совершенно все равно, что станет с этой упрямицей, и он уже открыл рот, чтобы позвать Гудзола, но тут из угла, где, поджав под себя стройные ноги и сверкая аппетитными округлыми коленями, скорчилась Ичилимба, донеслось:
— Ты поклялся, что не прикоснешься ко мне? — Голос у девчонки был хриплый, непохожий на себя, и Найлик подумал, что за двое суток, проведенных в обозе, она на многое успела насмотреться. Он строго-настрого приказал, чтобы Ичилимбу не трогали, но она вряд ли об этом знала. К тому же среди захваченных в Лурхабе рабынь, с которыми, естественно, никто церемониться не собирался, могли быть и ее подруги, и, видя их участь, едва ли она рассчитывала на что-то лучшее. Верно, уже раз сто пережила предстоящие ей бесчестие и мучительную смерть.
— Вылезай, я не намерен нарушать клятву. И имей в виду, если снова попытаешься меня убить, тебя посадят на тонкий кол. Женщины на нем быстро не умирают. — Он сказал это намеренно жестко, чтобы девчонка поняла — время шуток кончилось. Она выторговала себе лучшее, на что только могла надеяться, и любое неповиновение теперь лишь ухудшит ее участь.
Стараясь не глядеть в глаза Найлику, Ичилимба выбралась из-за груды седел и повернулась спиной, чтобы он разрезал стягивающие запястья веревки…
Дни шли за днями, и разведчики постепенно привыкли к странной рабыне своего командира. Шею ее украшал медный обруч с именем Найлика, но волосы она по-прежнему заплетала в мелкие девичьи косички, хотя и прятала по распоряжению своего господина под тюрбаном. Найлик, как и обещал, не прикоснулся к ней; она не делала попыток его убить и, что было удивительнее, не пробовала сбежать. Отец ее был убит при взятии Лурхаба, но это еще не означало, что податься ей некуда. Побег девушки устроил бы Найлика больше всего — он продолжал желать свою рабыню, она же явно сторонилась его, и отношения эти не могли не раздражать командира разведчиков, полностью переставшего понимать Ичилимбу: ведь захоти она сбежать, это не составило бы для нее особого труда.
Найлик не слишком сох по прекрасной рабыне — времени на это не оставалось, а потребность в женской ласке, когда таковая возникала, он удовлетворял, как и прежде, приводя в шатер рабынь или очарованных им поселянок, и занимался с ними любовью, не обращая особого внимания на Ичилимбу. Ее это, казалось, не особенно трогало, но присутствие прекрасной рабыни-девственницы в шатре Найлика вызывало среди разведчиков разнообразные сплетни, одна из которых могла стоить девушке жизни. Кто-то пустил слух, будто Ичилимба — колдунья, приворожившая командира с какой-то недоброй целью, и подозрение это, конечно же, не улучшало отношения к ней искренне любивших Найлика товарищей по оружию.
Если уж не рабский ошейник, то хотя бы опасение за свою жизнь должно было подвигнуть девушку к побегу, а раз она не делала попыток сбежать, значит, привязалась к своему господину. Но если она расположена к нему, то почему скрывает это? Юноша чувствовал, что не в состоянии объяснить поведения Ичилимбы, но отчетливо сознавал: оставлять ее на время отлучки в войске — значит подвергать смертельной опасности, и единственное, что ему оставалось — это взять чудную рабыню с собой. А на это надо было заручиться согласием комадара, который до сих пор не знал, что его приказ относительно дочери Байшуга не выполнен…
— Тайлар! Тайлар Хум идет! — приветствовали собравшиеся в харчевне появление предводителя.
— Да прольется вам под ноги дождь, почтенные! — весело отвечал комадар, скидывая пропыленный плащ и топорща рукой взмокшие под шлемом коротко остриженные волосы. Он улыбнулся, и со всех сторон послышались радостные возгласы и смех — Тайлар был в приподнятом настроении и, стало быть, новости собирался сообщить хорошие.
— Да не услышит твоих слов Богиня! Мы не селяне, для войска на марше раскисшие от дождя дороги хуже нежданного нападения! — усмехаясь отвечал Хайдад. — Мы собрались по твоему зову, и, если верить слухам, это связано с прибывшим из столицы гонцом…
— Именно так. Кое-кто, я вижу, уже успел промочить горло. — Тайлар обвел взглядом собравшихся и сделал повскакавшим было с циновок соратникам знак продолжать трапезу. — Позвольте же и мне утолить жажду, прежде чем расскажу, для чего собрал вас здесь…
Со времен Последней войны на правом берегу Сиронга, в среднем его течении осело много беженцев из восточного Саккарема, быт и обычаи которых сильно отличались от того, к чему привыкла большая часть мятежников. Пол глинобитной харчевни был устлан толстыми циновками; в стоящих на низеньких столиках кувшинах было не пиво, а вино; да и щедро посыпанные кунжутом лепешки мало походили на те, что принято было выпекать в северном Саккареме. Соленый овечий сыр, баранья похлебка, каши из тыквы и маиса приготовлялись здесь тоже наособицу; и только тоненькие ломтики мяса, зажаренного над угольями, были точно такими же, как в Кайване, Астутеране или Мельсине. Проголодавшихся мятежников, однако, особенности местной кухни мало занимали, а после кружки-другой кислого слабенького вина их и вообще перестали замечать едва ли не все, кроме Тайлара. Комадар же, сделав глоток местной кислятины, сморщился и влил ее в себя залпом, словно горькое лекарственное снадобье. Закусив ломтиком сыра, повеселел и, что-то одобрительно прошептав сидевшему рядом с ним на пятках Кихару, потянулся к груде дымящихся лепешек.
Глядя на Тайлара, Найлик чувствовал, что его снедают беспокойство и нетерпение. Во-первых, он жаждал узнать, куда тот намерен повести три сотни всадников, а во-вторых, ожидал, когда же комадар наконец узнает Ичилимбу, ловко менявшую пустые кувшины на полные. Но Тайлар, не обращая внимания на дочь Байшуга, опорожнил одну кружку, потом другую и, утолив жажду, произнес, чуть повысив голос:
— Сегодня я получил известие, которого давно ждал. Шад выдал свою сестру замуж за Мария Лаура, и молодые выехали из Мельсины в Нардар. Вместе с ними в путь отправился Азерги — маг и советник Менучера. Он возглавляет посольство, отправленное шадом в Велимор…
— Что нам за дело до нардарского кониса и сестры Менучера? — удивился Фербак, а более догадливый Хайдад воскликнул: — Так вот почему мы не трогали города на границе с Халисуном!
— Да, я не хотел, чтобы в Мельсине эту местность считали кишащей урлаками и направляющееся в Велимор посольство сопровождал слишком большой отряд «золотых». Теперь у нас появилась возможность захватить советника Менучера, еще более жестокого и злокозненного, чем сам солнцеподобный шад. Упустим ли мы этот шанс?
— Нет! Схватим мерзавца! Надо взять в плен Дильбэр и вступить в переговоры с шадом! Смерть шадскому магу! — зашумели командиры мятежников.
— Кстати, Азерги направляется в Велимор, чтобы завербовать там большой отряд наемников и с их помощью покончить с нами, — подлил масла в огонь Тайлар.
— Перехватить! Пытать! Спустить с него живого шкуру! Засыпать брюхо перцем и солью!
— Очень хорошо. Я знал, что по поводу Азерги у нас не будет разногласий, — удовлетворенно кивнул комадар. — Для его захвата я намерен взять три сотни всадников и сегодня же пуститься в путь, чтобы настичь советника шада до того, как он пересечет границу Нардара.
— Зачем тебе ехать самому? Пошли кого-нибудь из нас! Триста верховых мало, нардарцы умеют драться, а за своего кониса костьми лягут!
— Погодите, дайте договорить! — Поднявшись на ноги, Тайлар простер руки вперед, призывая к тишине. Черные глаза на его открытом выразительном лице сияли и лучились, ранние морщины разгладились, и Найлик с удивлением обнаружил, что грозный комадар ненамного старше его самого. — Я не собираюсь нападать на Мария Лаура и его супругу. За Дильбэр, как мне достоверно известно, шад и гроша ломаного не даст, а портить отношения с нардарцами нам и вовсе ни к чему. Мы совершим налет только на саккаремское посольство, так что у Мария Лаура не будет причин жаждать нашей крови или таить обиду на саккаремцев. Триста всадников, чтобы добыть одного человека, — вполне достаточно. Тем более что двигаться нам придется тайно и с величайшей поспешностью…
— Тебе некуда больше спешить! — прервал комадара звонкий девичий голос.
Собравшиеся в харчевне как один повернули головы и оторопело уставились на застывшую в ведущем на кухню дверном проеме девицу с натянутым луком в руках.
— Не двигайтесь! — предупредила Ичилимба, окидывая мятежников цепким взглядом сузившихся глаз. — А ты вспомни моего отца, застреленного твоими подсылами!
Лежащая на тетиве мощного боевого лука стрела была нацелена в сердце Тайлара. Выпущенная с расстояния в пятнадцать шагов, она как старую рогожу пробила бы двойного плетения кольчугу, прикрывавшую грудь предводителя мятежников.
— Тайлар не посылал убийц в Лурхаб, — проговорил Кихар, преодолевая охватившее соратников комадара оцепенение.
