удачливости и жестокости которого долетели даже до «Девичьего садка». С тех пор как раненный кабаном воин уехал из Чирахи, минул почти год, и за это время он успел сильно измениться, так что девушка не сразу его и узнала. Драгоценные ножны мог иметь сотник, полусотник и даже удачливый десятник, особенно если это был «барс», и Ниилит никогда бы в голову не пришло, что запросто беседовавший с ней молодой мужчина, за обе щеки уплетавший жидкую кашицу из чумизы и чинно беседовавший с Зелхатом, и есть бывший комадар северного Саккарема. Тайлар тоже узнал девушку не с первого взгляда. Да и трудно было признать в гибкой грациозной красавице, о которой к тому же было известно, что она является избранницей Богини, одетую в мешковатое платье из грубой лакровой ткани девчонку с нечесаной копной черных жестких волос. Тайлар узнал ее по ярко-голубым, цвета весеннего неба глазам и тут же радостно оповестил об их знакомстве скакавших рядом с ним воинов.
В ночном бою она была для них просто служанкой Азерги, которую надо было по распоряжению комадара захватить во что бы то ни стало целой и невредимой. На устроенном ранним утром коротком привале было объявлено, что пленница — избранница Богини, и отношение к ней резко изменилось: нашелся и плащ, чтобы прикрыть оставшиеся от одежды лохмотья, и конь под изящным седлом. На нее стали поглядывать со страхом и уважением, что было для девушки непривычно, но удивительно приятно. Когда же Тайлар, видевший до этого Ниилит лишь издали, подъехал поближе, чтобы получше разглядеть носительницу дара, и, узнав ее, назвал во всеуслышание своей спасительницей, девушка почти физически ощутила расположение и любовь незнакомых доселе людей, каждый из которых хотел не только посмотреть на нее вблизи, но и коснуться — на счастье — хотя бы краешка ее одежды. Еще бы им этого не хотелось!..
Легенда творилась прямо на глазах. Легенда, которую уже завтра из уст в уста будут передавать в самых отдаленных уголках Саккарема. Избранница Богини подобрала в камышах раненного шадскими прихвостнями комадара, метко пущенной из арбалета стрелой наповал уложила готового растерзать его кабана, а потом выходила чуть живого, ибо оказалась ученицей самого многомудрого Зелхата Мельсинского, высланного некогда из столицы зловредным и недалеким Менучером — недостойным сыном великого Иль Харзака. Да неужели сыщется в Саккареме хоть один певец, хоть один стихотворец, который не захочет пересказать эту историю? Ведь даже конец ее не надо додумывать, он так и просится в песню! Злобный маг похитил носительницу дара из храма Богини Милосердной, чтобы использовать в своих отвратительных колдовских обрядах, но доблестный комадар — защитник угнетенных, поборник добра и справедливости — отбил ее у мерзкого чародея и… Ниилит тихонько фыркнула и покраснела, подумав, что хорошо было бы отдохнуть и не забивать себе голову глупыми мыслями.
Окинув затуманенным взглядом большое полупустое помещение, она заметила, что Найлик уже о чем-то договаривается с хозяином постоялого двора, а одетая в ратный доспех девушка нетерпеливо подталкивает ее к лестнице, ведущий на второй этаж, где обычно располагались одна-две комнаты для состоятельных путешественников.
— Тайлар просил меня позаботиться о тебе. Наверно, ты захочешь помыться, переодеться и отдохнуть перед тем, как мы снова пустимся в путь? — сказала девушка, заметив, что избранница Богини взирает на нее с опаской и удивлением.
— Да, хочу, — подтвердила Ниилит, все еще не веря в столь стремительный и, главное, неожиданно благополучный поворот судьбы. Он нее не укрылось сквозившее во взглядах Тайлара восхищение. Ниилит знала, что приглянулась ему еще в Чирахе, а ведь с тех пор она подросла и похорошела, превратившись из обычной девчонки-замарашки в избранницу Богини, носительницу дара…
Непривычное к долгой скачке тело болело и ныло, мысли путались, вновь и вновь возвращаясь к Тайлару, и Ниилит была рада, что назвавшаяся Ичилимбой девушка обращается с ней, как с малым неразумным ребенком. Выпив какого-то горьковатого и очень душистого напитка, она послушно скинула изорванную и запыленную, пропахшую конским потом одежду и, встав в деревянную лохань, лениво начала обливать тело водой, в которую были добавлены толченые семена мыльника. Она чувствовала, что засыпает на ходу, и не стала протестовать, когда заметившая ее состояние Ичилимба, успевшая к тому времени освободиться от доспехов и оставшаяся в одной короткой рубахе, решила всерьез взяться за избранницу Богини.
Она терла и скоблила Ниилит, как породистую кобылицу, рассказывая при этом о битвах и взятых городах, об оставшемся близ Шиллаки огромном войске, о том, как радуются появлению мятежников в деревнях и селах, но больше всего Ичилимба говорила о Тайларе. Это было единственным средством не дать уснуть Ниилит, которая, несмотря на внезапно навалившуюся усталость, не только внимательно слушала обо всем, так или иначе относящемся к бывшему комадару, но и пыталась задавать вопросы. Причем больше всего ее интересовало, был ли предводитель мятежников действительно таким жестоким, как о нем рассказывали в Чирахе и в Мельсине. Слухи, в основном, как и положено слухам, были преувеличены, и Ичилимбе не составило труда опровергнуть их. Почти не кривя душой, она рассказывала Ниилит о Тайларе то, что та хотела услышать о спасенном ею человеке, и заколебалась, говорить ли ей правду, лишь один раз, когда, уже лежа на постланном на скрипучую деревянную кровать сеннике, носительница дара спросила: в самом ли деле предводитель мятежников отдал на поругание своим людям дочь Байшуга — нового комадара северного Саккарема? Поколебавшись, Ичилимба сказала: «Да», — поскольку считала, что у Тайлара были на то основания. Впрочем, избранница Богини ответа ее, судя по всему, не расслышала. Глаза ее сами собой закрылись, и она погрузилась в глубокий сон смертельно уставшего человека.
Присев в ногах спящей, Ичилимба думала, что совсем недавно была такой же глупой наивной девчонкой, как Ниилит, хотя та и является избранницей Богини. И прозревать начала, лишь попав к мятежникам, когда, превратившись в рабыню, вынуждена была увидеть то, чего раньше не замечала, и понять то, чего раньше не только не хотела, но и не способна была понять.
В первый раз прозрение пришло к ней, когда руки ее отказались спустить тетиву лука и стрела не вонзилась в грудь человека, которого она считала виновником гибели отца. Хотя, если быть точной, привычный мир, в котором добро и зло были разложены по полочкам, исподволь начал меняться еще когда Найлик, по прежним ее представлениям злодей, насильник и убийца, поклялся не прикасаться к ней, рискуя при этом вызвать гнев своего командира, приказа которого ослушался, и стать посмешищем в глазах подчиненных. Мир продолжал меняться, когда она видела похожие на трещины улыбки, расколовшие лица давно разучившихся улыбаться селян, которым мятежники раздавали гниющее в закромах знатных вельмож зерно, собранное, вымолоченное и провеянное их же руками. Привычный мир трескался и крошился, когда ей доводилось заглядывать в убогие хижины тех, кто создавал все то, чем она с рождения привыкла пользоваться так же бездумно, как дышать. Он содрогался и рушился, когда она видела, как насилуют ее изысканных подруг, а днем позже те, чтобы избежать лишнего удара кнута, бесстыдно предлагают себя вчерашнему рабу и в присутствии десятка гогочущих зрителей удовлетворяют его похоть самым противоестественным способом. Законы, казавшиеся ей незыблемыми, перестали действовать, грех и добродетель потеряли четкие очертания, и, чтобы сохранить разум, Ичилимба как за последний якорь цеплялась за оставшуюся ей в наследство от прежнего миропорядка месть. Быть может, если бы Тайлар испугался… Но испугался не он, а безвестная рабыня. Испугалась за предводителя мятежников, ровным счетом ничем не изменивших ее тяжкой участи…
Нет, мир определенно сошел с ума, и Тайлар, немедленно не отдав приказа предать ее самой жестокой, самой чудовищной казни, лишний раз подтвердил это. Лежа в придорожной пыли и слушая разговор Найлика с Кихаром, она неожиданно поняла простую, но ужаснувшую ее до глубины души истину: все эти люди живут по настоящим, а не вымышленным законам этого мира. Они, в отличие от нее, глядящей на происходящее вокруг сквозь искажающее стекло впитанных с молоком матери представлений, видят мир таким, каков он есть на самом деле. Потому-то поступки их кажутся ей порой бессмысленными, в то время, как глупости и несуразности делает она сама. Подобно слепцу, она путается под ногами зрячих! Те милосердно отодвигают ее с дороги, подобно стоящей на пути вещи, она же в ослеплении и неведении своем снова и снова лезет им под ноги. И в конце концов кто-нибудь из этих зрячих, самый милосердный из всех, выберет момент и, оторвавшись от действительно важных дел, перережет ей глотку, дабы избавить от блужданий в потемках.
Все это представилось лежащей в пыли Ичилимбе так ясно, что она даже не особенно удивилась, когда Найлик перевернул ее на спину и, склонившись над ней, задумчиво произнес.
— Полагаю, Тайлар на этот раз проследит за исполнением своего приказа и лучше будет мне самому перерезать тебе горло. Не бойся, это легкая смерть, — добавил он, обнажая кинжал.
Ей нравился этот порывистый юноша, столь же искренний, сколь и отважный. Не знавшая до сих пор мужских ласк, она порой ловила себя на том, что представляет, как его губы накрывают ее уста, а руки обнимают ее стан. Наверное, лучшее, что ей остается, это принять смерть от его милосердного кинжала, подумала девушка и запрокинула голову, подставляя горло под удар.
Несколько мгновений, показавшихся ей вечностью, Найлик колебался, а потом, рывком подняв с земли, перебросил через плечо и потащил в конюшню, где мерно жевали свежескошенную траву кони командиров мятежников. Подумав, что Найлик решил все же нарушить клятву и попользоваться ею, прежде чем убить, Ичилимба приготовилась отбиваться и даже успела лягнуть его, сразу вслед за этим с удивлением ощутив, что руки ее свободны от стягивавшего их ремня.
— Бери любого коня и гони во всю прыть. Надеюсь, без седла удержишься, — сухо сказал командир разведчиков, пряча кинжал в ножны.
Ичилимба отрицательно помотала головой. Она вновь ничего не понимала. Он не должен был так поступать, это было глупо! Тайлар не простит ее бегства, особенно после того, как она узнала о планах мятежников напасть на посольство Азерги.
— Нет? Так чего же ты хочешь? Может быть, этого? — спросил Найлик и положил руку на плечо девушки. Она вздрогнула и подалась назад. Уперлась спиной в щелястую стену конюшни и замерла, завороженно глядя, как приближается к ней загорелое лицо юноши.
Его жесткие, обветренные губы сначала лишь коснулись ее губ, потом накрыли их, вобрали, заставляя Ичилимбу закрыть глаза. Этот поцелуй показался ей бесконечно долгим и в то же время ускользающе быстрым. Руки Найлика коснулись ее груди, а губы снова слились с ее губами. Она испугалась охватившей ее вдруг тоски и предчувствия какого-то высшего блаженства. Сознавая, что давно уже ждала и боялась этого мига, девушка закинула голову, открывая горло губам Найлика с таким же точно чувством, с каким подставляла его под удар кинжала. Но времени бояться уже не было, за стенами конюшни ее, скорее всего, ожидали пытки и смерть, а первые любовные прикосновения были так сладостны, что Ичилимба лишь содрогнулась всем телом, когда затрещал ворот рубашки и руки Найлика коснулись обнаженного тела.
Девушка издала тихий стон, понимая, что так или иначе неизбежное случится. Впившийся в плечи медный ошейник напомнил ей, что она всего лишь рабыня, уступающая домогательствам своего господина, но, как это ни странно, мысль эта не возмутила дочь Байшуга, а придала ей смелости, позволила откинуть сковывавший страх. То, что зазорно для знатной дамы, не может опозорить рабыню. Руки ее охватили плечи Найлика, показавшиеся ей удивительно твердыми — выпуклые мышцы так и перекатывались под тонкой тканью рубахи.
Между тем юноша, все больше распаляясь, целовал уши Ичилимбы, покусывал мочки и грудь, его губы скользили по выгибающемуся телу девушки, которой чудилось, что она вот-вот умрет от невыносимо сладостной муки. Рубаха сползла с ее плеч, а его неумолимые руки уже коснулись ягодиц, скользнули по бедрам девушки. Тонкая ткань шаровар оказалась плохой защитой от жгучих прикосновений, и Ичилимба, извиваясь всем телом, сама помогла Найлику освободить ее от остатков одежды. Его руки пробежали по плоскому животу девушки, она задышала быстрее, пытаясь притянуть к себе его лицо, приникнуть губами к его губам и хотя бы так скрыть от него свою наготу, но Найлик, угадав ее намерение, отстранился и рассмеялся, окинув Ичилимбу долгим оценивающим взглядом с головы до ног. Смех этот заставил ее затрепетать, а откровенный взгляд напомнил об ошейнике, о том, что она всего лишь рабыня, исполняющая прихоть хозяина. В следующее мгновение, однако, губы Найлика снова начали странствовать по ее телу, чуткие, умелые руки исторгли из нее всхлипы, стоны и вздохи, от которых даже лошади перестали жевать и укоризненно уставились на любовников огромными карими глазами.
