свой первозданный вид и покрывавшие их стены барельефы были безнадежно испорчены и едва различимы. Этот же, построенный, видимо, значительно позднее, сохранился великолепно, да и стоял не в заброшенной людьми заповедной долине по соседству с исполинскими, изваянными из черного базальта монстрами, а рядом с шумным базаром и явно пользовался любовью горожан.
— Это самый древний храм Мванааке, посвященный Эрентате — Богине любви, о чем ты сам, вероятно, уже догадался, глядя на покрывающие его стены изображения. Приезжающие в столицу со всей империи мужчины и женщины не только приходят к нему сами, но и приводят своих детишек, дабы те приобщались к таинствам искусства любви, — назидательным тоном сообщил арранту Хамдан.
— Высокородные лицемеры неоднократно заводили речь о том, чтобы стесать эти дивные каменные картинки, но — слава Великому Духу! — в городе всегда находились люди, своевременно затыкавшие этим недоумкам глотки, — вторил ему Аджам. — Я еще в детстве разучил все, что здесь изображено, и это не раз пригождалось мне в жизни. Хотя, должен признать, мне удавалось повторить далеко не все из того, что проделывают эти изощренные любовники.
Последнее было сказано с нескрываемым сожалением, и Эврих не удержался от улыбки, а Хамдан со смешком хлопнул товарища по плечу, утешая его тем, что в искусстве любви, как и в умении владеть мечом, нет предела совершенству и любого разумного человека это должно радовать и подвигать на все новые и новые свершения.
Разглядывая опоясывающие стены здания ленты барельефов, состоящие из скульптур, представляющих любовные пары, треугольники и группы, Эврих не мог надивиться неиссякаемому разнообразию ситуаций и поз, значительная часть которых воспринималась им как плоды самого изощренного и смелого воображения. Глядя на этот апофеоз плотской любви, он отчетливо вспомнил, как вот так же рассматривал стены старинных святилищ вместе с Узитави, а потом, по настоянию невесты Божественного Дракона, выбивался из сил, пытаясь воспроизвести увиденное. Как давно это было! Будто бы даже и не с ним, а с кем-то другим, о ком вспоминал он с грустной и снисходительной улыбкой.
Тогда его, помнится, ужасно огорчало, что он не может как следует рассмотреть украшения, детали одежды и выражения лиц множества переплетающихся человеческих фигур, предающихся разнообразнейшим любовным утехам. Всматриваясь в полустертые изображения, он старался как можно лучше запомнить их, воспринимая как страницы занимательнейшего и полезнейшего трактата Теперь же, накопив некоторый опыт и веря в собственные способности доставить женщине удовольствие в самых разных ситуациях, он придавал большее внимание тому, что композиции, изображающие самые изысканные и мудреные ласки, отличаются тонкой уравновешенностью масс, гармонией форм и линий и — что, может быть, самое удивительное — совершенным соответствием как всему объему здания, так и той части его поверхности, которую они украшают. Отмечал про себя, что живописный контраст между мелкой затейливой резьбой орнамента и монументальными формами человеческих фигур не дает возникнуть ощущению монотонности, создавая все новые и новые, необычайно прихотливые, но всегда гармоничные сочетания объемов и линий, богатейшую игру светотени, непрерывно меняющуюся в зависимости от угла зрения, от состояния неба и времени суток..
Подумав о том, как отнеслись бы к подобному святилищу местные жители, очутись оно чудесным образом посреди Аланиола, Галирада или Кондара, он тотчас же представил охватывающее зрителей чувство неловкости. Суетное возбуждение толпы, откровенно циничные и скабрезные замечания, хихиканье и возмущенные вопли блюстителей нравственности, которые, даже став бабушками и дедушками, не устают делать вид, будто не знают, откуда берутся дети Разумеется, в Аррантиаде появление этого храма вызвало бы меньше протестов, чем на Восточном континенте, но и там участь его постигла бы, по всей вероятности, печальная. Ведь махину высотой в девяносто, а то и сто локтей не скроешь за ширмой, не обнесешь забором, дабы уберечь граждан от в высшей степени растленного и развратного зрелища.
— Что ж, в чем-то обитатели Мавуно правы, называя нас варварами, — вынужден был признать аррант, с некоторым смущением косясь на чернокожую пару, рассматривавшую барельефы храма вместе с тремя чадами в возрасте от семи до двенадцати лет. Представил, что сказали бы при виде украшающих храм Эрентаты-искусницы «каменных картинок» его мать и сестра, и, дабы вернуть себе хорошее настроение, мысленно вернулся к тому моменту, когда ему показалось, что он отгадал загадку исчезновения людей из долины Каменных Богов. То есть не отгадал, но сумел найти ответ на один из возникших у него при виде заброшенного города вопросов: куда ушли покинувшие его обитатели.
Размышляя над тем, почему им пришлось сняться с насиженных мест, он предположил, что некогда из-за сильных дождей или какого-то еще природного катаклизма воды Фадуль затопили несколько смежных долин, в том числе те, которые превратились впоследствии в Ржавое болото и долину Каменных Богов. Со временем вода спала, но население не вернулось в покинутый город, и о том, куда оно делось, он мог строить лишь догадки, до тех пор пока не увидел храм Эрентаты-искусницы. Именно здесь, на берегах Гвадиары, беженцы заложили новый город, построили в нем дивное святилище, а затем подверглись нападению воинственных соседей. Новые хозяева Мванааке стали строить тут совершенно иные храмы и, по-видимому, не слишком-то много переняли от любвеобильного народа, пришедшего сюда из долины Каменных Богов. Не много, если не считать отношения к плотской любви как к величайшей радости, дарованной людям Богами или Богом, коему разные народы дают несхожие имена и поклоняются каждый на свой манер…
Справедливости ради следует отметить, что интересовался Эврих не только храмами Мванааке. По дороге к очередному страждущему Небожителю он обязательно заскакивал в одну-две лавки и вволю глазел по сторонам, засыпая телохранителей кучей вопросов А уж на обратном пути непременно делал крюк, дабы осмотреть базар или Извоз, речной или морской порты, воздушный мост, ипподром или общественную купальню. И вновь, разумеется, заглядывал в лавки, где торговали специями и лекарственным травами, где среди амулетов, подсвечников, украшенных полудрагоценными камнями светильников и ножен можно было наткнуться на ветхую рукопись пли заключенный в добротный деревянный переплет трактат о врачевании, землеведении или мироустройстве. Отыскать сборник виршей прославленного на родине, но неизвестного северянам мономатанского поэта, а то и список с тех перлов Бхаручи, Чачаргата или Марваха, которые саккаремцы считают безвозвратно утерянными.
Роптавшие и возмущавшиеся поначалу неугомонным аррантом телохранители постепенно привыкли к блужданиям по столице и ее пригородам и сами стали подсказывать ему места, достойные, на их взгляд, внимания чудного лекаря. Случалось, впрочем, забредать им и в такие уголки Мванааке, где ни Хамдану, ни Аджаму никогда прежде бывать не доводилось, и тогда они взирали на Эвриха как на чародея. За какие-нибудь две-три седмицы он отлично изучил город и начертил подробный его план, позволявший попасть в нужную точку столицы кратчайшим путем. Несмотря на это, прогулки их затягивались порой дотемна, и, плотно поужинав на каком-нибудь постоялом дворе, они снимали на ночь комнату, спали вповалку в общей спальне или же, если попадались интересные собеседники, засиживались с ними до рассвета за чашей пальмового вина. На таком-то постоялом дворе и произошла однажды у Эвриха неожиданная встреча, вновь заставившая его вспомнить Узитави, Нумию и первое свое путешествие по Мономатане.
— Рассказывают, будто с Шекой, в бытность его учеником шорника, случилась вот какая история, — произнес злодейского вида старик, у которого не хватало двух передних зубов. — Дал ему мастер солонку и велел принести соли из соседней лавки.
«А деньги?» — спрашивает Шека.
«За деньги-то и дурак принесет, а ты сумей-ка без денег!»
Вышел Шека из мастерской и вскоре вернулся, поставив пустую солонку перед шорником.
«Где же соль?» — строго обратился тот к Шеке.
«Из полной-то солонки всякий посолит, а ты сумей-ка посолить из пустой», — ответил Шека.
— Ловко, — одобрил байку старика изрядно подзаправившийся уже рисовой водкой парень с корявыми, могучими лапищами каменотеса. — А слыхали, как Шека своему хозяину жену вернул? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Нанялся как-то Шека слугой к купцу. Хорошо ему жилось: вкусно елось, сладко спалось, — пока не надумала хозяйка дома отправиться проведать своих родителей. Седмицу гостит, другую. Посылает за ней купец Шеку раз, другой, третий — вели, мол, ей моим именем домой возвращаться, а та — ни в какую. Запечалился хозяин, закручинился. Ну, Шека, видя такое дело, и говорит ему:
«Как же ты сделки с прибылью заключаешь, богатства наживаешь, а жену возвратить домой не можешь? Дай мне десять чогов, помогу твоему горю».
Дал хозяин Шеке связку чогов, хотя и не надеялся, что удастся тому уговорить упрямую и сумасбродную женщину, пока та сама домой вернуться не пожелает.
А Шека ее и уговаривать не стал. Купил несколько яиц, положил в плетенную из рисовой соломы корзину и пошел по той улице, где жила у своих родителей купеческая жена. Идет и кричит: «Кто продает хороших куриц и яйца? Приносите, покупаю! Завтра у моего хозяина свадьба!»
Выкрикивая это, прошел Шека под окнами дома, где гостила жена купца. Выглянула она на улицу, увидела: кур и яйца слуга ее мужа покупает, забеспокоилась.
«Это что же значит? Чуть я за порог, а супруг мой новую жену в дом ведет? Небось и драгоценности мои и наряды — все себе мерзавка присвоит, ежели я на нее укорот не найду!» — подумала она, подхватилась и бегом к мужу.
— А знаете, как Шека лекарем был? — спросил пахнущий кожами ремесленник. — Пришел к нему ростовщик и жалуется: так, дескать, и так, денно и нощно у меня голова болит. Сил нет, как мучаюсь. Ну, Шека осмотрел его, языком поцокал, лоб наморщил и подает склянку:
«Вот тебе чудодейственный настой. Выпей вечером чашку. А утром, если проснешься, еще две. Тогда уж наверняка поможет».
Собравшиеся за столом посетители «Веселой калебасы» захихикали. Хамдан покосился на Эвриха и произнес:
— Есть у меня знакомый лекарь, так он не хуже Шеки с недужными управляется. Сварливую Небо-жительницу, например, на тысячу хворей жаловавшуюся, одной фразой вылечил.
— Ну-ка, ну-ка? — заинтересовался хозяин постоялого двора, присевший к низкому столику, дабы послушать побасенки посетителей.
— Он сказал ей, что все ее болезни не что иное, как признаки приближающейся старости И хвори, разумеется, в один миг прошли. А еще он любит приговаривать, — Хамдан доверительно склонился к трактирщику, — что самые большие его друзья — повара. Они безнаказанно отравляют доверчивых посетителей харчевен, и потому ремесло его всегда в цене.
Хозяин «Веселой калебасы» закряхтел, остальные слушатели радостно захлопали ладонями по коленям.
— Уж не о моем ли знакомце ты ведешь речь? — вступил в разговор Аджам. — Тот тоже изрядно дельные советы дает. Пожаловалась ему Небожительница, что муж ее разговаривает во сне, а он ей и говорит: «Так ты ему позволяй днем говорить, и забот не будет».
— Вай-ваг! Наверное, мы говорим об одном и том же человеке! — притворно обрадовался Хамдан. — Пришел к нему как-то пожилой оксар и просит: «Помоги мне, во имя Великого Духа! У меня перед глазами все время какие-то зеленые круги плавают».
«А ты какой цвет предпочитаешь?» — спрашивает лекарь.
— Не аррант ли он часом, этот твой знакомец? — ухмыльнулся Аджам. — Золотоволосый такой, курчавый красавец со шрамом на щеке?
— Он самый, — ответствовал Хамдан, демонстративно отворотившись от Эвриха, в то время как остальные расположившиеся вокруг стола посетители, пересмеиваясь, во все глаза уставились на безмятежно потягивавшего пальмовое вино арранта.
Они с любопытством ожидали, чем же тот ответит на подначки спутников, но Эврих, чувствуя приятную усталость и удовлетворение от хорошо
