— В самом деле Оболенский. Насчет князя очень сомневаюсь, хотя сомнения стараюсь держать при себе. Уважаемый Робеспьер Израилевич преподает научный коммунизм в Алма-Атинской консерватории, а потому причисляет себя и к аристократии, и к богеме. Ты еще услышишь, как он в поддатом виде читает стихи великого князя Константина. Лера закончила ту же консерваторию, а Ира перешла на четвертый курс. На рояле играет, как богиня… Ну что, двинули?
Максим взвалил на плечо Нилов рюкзак и развалистой морской походочкой двинулся к выходу.
— Постой, я сам… — сказал Нил ему в спину.
— Ты инструмент несешь, — не оборачиваясь, ответил Назаров.
Они спустились по ступенькам и пошли в горку вдоль забора писательской резервации.
— Максим, а почему ты отпуск на море проводишь? — на ходу спросил Нил. — Не надоело?
— Море-то? Да я его только в отпуске и вижу.
— Да? А я решил, что ты моряк.
— В общем, решил вполне правильно… Штурманом ходил на траулерах. Такие, амиго, места повидал — одни названия чего стоят! Сейшелы, Мадагаскар, Нантакет, Брисбен, Кейптаун.
— А теперь-то что, романтика надоела? — Ну уж куси-куси, Нира-сан. По своей воле я б ни за что на берег не списался. Меня, если хочешь знать, сам Рауль Кастро уволил.
— Это какой Рауль? Брат Фиделя, что ли?
— Он самый, каброн карраховый. Фидель, ведь он так, вроде знамени, а рулит там все больше Рауль… Короче, приходим мы в Гавану, а к нам на борт все портовое начальство является. Кэп принимает их чин чином, пузырь рому выкатывает — очень они там свой ром жалуют, только для местного населения он исключительно по тархетам, бутылка в месяц, и хорош. Так что они обрадовались страшно, сидят киряют. Кэп меня зовет, поддержи, дескать, Максим Назарыч, компанию… Я и выпил-то грамм семьдесят от силы, и меня по жаре не то чтобы развезло, а с тормозов скинуло. Схожу я, значит, на берег, а душа-то приключений ищет.
Определенного свойства приключений — четыре месяца в море, из женского полу на судне — одна кошка. В общем, понимаешь… А тут навстречу мулаточка гребет.
Фигурка — во, маечка красная в обтяжку, роза алая в волосах. Улыбается мне, подмигивает. Я подхожу. Что, говорит, сеньор, сеньориту хочешь? Две пачки «Шипки»… У них ведь с табаком та же история, что с ромом, и они за курево на все готовые. Две пачки «Шипки», говорю, нету, есть одна, только «Мальборо».
Смотрю, у нее аж ручки затряслись. Пойдем, говорит, я такое местечко знаю…
Вышли мы за ворота, идем, слева пляжик такой красивый открывается, а вокруг кустики. Симпатично. Вблизи, правда, в этих кустиках не так чтобы очень.
Обертки, окурки, стеклотара, резинки использованные. Популярный такой, видно, местный сексодром. Ну, мы мусор разгребли малость, штанишки долой и это самое… культурный обмен осуществляем. Я в раж вошел, ничего не вижу, не слышу, она, голубушка, тоже видать захорошела — глазки прикрыла, стонет, извивается…
Короче, кончили оба, отвалились друг от дружки, а над нами рыл шесть барбудос.
Стоят, скалятся, «калашами» поигрывают…
Подняли нас, не сказать чтобы нежно, — и на шоссе. А там джип открытый, а в нем — Рауль Кастро собственной персоной, и выражение личности ох неприветливое!.. Страна, понимаешь, тропическая, работать народ не шибко любит, и Рауль придумал свой способ производственную дисциплину укреплять. Разъезжает повсюду со своими головорезами, посматривает, и если кто из граждан на месте своем рабочем не работает, а, скажем, в тенечке прохлаждается и сервезу бухает, он без лишних разговоров достает маузер — и пол-обоймы в брюхо. Меня, надо полагать, только форма иностранная от Раулевой пули спасла… Даже на борт, сука, подняться не позволил, а прямым ходом в аэропорт, на самолет и в Москву.
Без вещей, без денег, без документов. Долго я потом по одному штурманскому аусвайсу жил, пока наш «Устойчивый» в Клайпеде не пришвартовался. И больше мне в море ходу не было… Я тебе, амиго, так скажу — если когда случится в загранку попасть, ты там на баб реагировать воздержись. Если уж совсем невмоготу станет — рукоблудием займись. Оно спокойнее и безопасней…
Заслушавшись рассказа Назарова, Нил даже не заметил, как они приблизились к высокому забору, над которым кудрявились густые кроны яблонь.
— Пришли, — сказал Максим у самой калитки. Нил взялся за деревянную ручку, чуть приоткрыл — и тут же захлопнул, привалившись спиной к доскам. Поверх калитки мгновенно показалась громадная волчья морда с оскаленными зубами.
— Гав! — оглушительно сказала морда. Назаров бесстрашно вытянул руку и ухватил волчару за холку.
— Здорово, Джим… Эй, амиго, сдай куда-нибудь, а то фарватер перекрыл.
Собака… — пролепетал Нил.
— Да это ж Джим. Он с тобой поздороваться вышел. Не обижай маленького.
Нил отпятился от калитки, пропуская Назарова вперед.
— Ничего себе маленький! — изумленно выдохнул он.
Джим, размерами не уступающий годовалому теленку, моментально закинул передние лапы на плечи Нилу и принялся нализывать ему лицо. Нил закрыл глаза и невольно вспомнил собаку Баскервилей.
— Джим, фу, это что такое?! — услышал Нил женский голос, чуть надтреснутый, но звучный, великолепно поставленный, с привычными ему оперными модуляциями.
Пес моментально отпустил Нила и потрусил по увитой виноградом дорожке, интенсивно виляя поросячьим хвостиком. Навстречу ему шла невысокая сухонькая дама в ярком брючном костюме и широкой соломенной шляпе.
— Мария Александровна, я вам постояльца привел. На насест, — сказал Назаров. — Рекомендую, Нил Баренцев.
— Вашей рекомендации, Максим, я доверяю безусловно, — сказала Мария Александровна и протянула Нилу узкую ладошку. — Басаргина.
Нил наклонил голову и приложился к ладошке губами, почувствовав, что здесь этот жест будет уместен и воспринят должным образом.
— Сразу видно воспитанного юношу, — удовлетворенно заметила Мария Александровна. — Пойдемте, господа, пить чай… Скажите, Нил, а не в родстве ли вы с той Баренцевой, которая в Мариинском поет. Я ее зимой слушала — многообещающая барышня.
— Это моя мама, — сказал Нил, пряча улыбку — впервые при нем Ольгу Владимировну назвали «барышней».
— Надо же, такой взрослый сын… Впрочем, для меня все вы — молодежь…
Прошу сюда.
Они уселись на старый широкий диван, накрытый бугристым стеганым одеялом.
Нил почувствовал под собой что-то жесткое и чуть сдвинулся. Жесткое тут же выскользнуло из-под него, а за краем одеяла образовалась маленькая всклокоченная голова.
— Что вы тут себе позволяете? — осведомилась голова, обводя присутствующих гневным взглядом узких монгольских глазок.
Мария Александровна всплеснула руками.
— Ой, Володя, вы такой миниатюрный, вас так легко не заметить!
— Что еще не дает право всякому хамью садиться мне на голову! — проворчал Володя и вновь скрылся под одеялом.
— Нил, вы, пожалуйста, не обижайтесь на Володю, он по утрам всегда такой, — сказала Мария Александровна, разливая душистый, приправленный вишневым листом чай. — А вообще тихий, интеллигентный человек, прекрасный поэт…
— Я гений, а вы все — говны! — донеслось из-под одеяла.
