кофе? Бочковой, из сгущенки высшего сорта. Берите, берите, а то и такого на базе не осталось.
Нил оттащил от прилавка Сесиль, проявившую интерес как к экзотическому напитку, так и к ноздреватым лежалым ватрушкам, кривой пирамидкой выложенным на подносе рядом с бачком.
— Это совсем не полезно для здоровья, — сказал он. — Не судьба, видать…
Могу предложить мороженого, если не против.
— Пхотив, — сказала Сесиль. — Холедно.
— Ну тогда… Тогда давай провожу тебя до дому. Ты где живешь?
— Академически отель у Эрмитаж… И у меня есть чехная кахта…
— Что за карта? — удивился Нил.
— Carte noire. Фханцузски кофе.
В опрятном гостиничном номере с окнами на Неву Сесиль с гордостью продемонстрировала ему кипятильник, недавно приобретенный в «Пассаже». С его помощью мгновенно вскипятили воду прямо в стаканах, и Сесиль засыпала в кипяток растворимого кофе из длинной банки с черно-зеленой этикеткой. Вид у кофе был странный — не порошок, а гранулы, напомнившие Нилу неоднократно виденные в колхозах неорганические удобрения. Впрочем, гранулы растворились без осадка, а запах их и вкус оказался выше всяких похвал, что он не преминул заметить. Сесиль скромно улыбнулась, покрылась неровным румянцем и неожиданно вскочила. — Куда ты?
— О, я забыля апехитив… И из шкафчика была извлечена пузатая бутыль, при виде которой у Нила легонько стукнуло в виске.
— Голубой «кюрасо», — как можно небрежнее сказал он.
В глазах Сесиль промелькнуло удивление.
— О, ти знаешь кюхасо? Но здесь я не видель его ни в один магазин…
— Места знать надо.
От кофе с ликером стало тепло, покойно — и страшно захотелось курить. Нил вытащил «Феникс» и вопросительно взглянул на Сесиль.
— Лючше не надо, от фюм… от этот дим у меня кружить голева, — с сожалением произнесла она. — Но если очень хочешь — возьми эти.
Из раскрытого ящика стола она вытащила пачку-и голова у Нила пошла кругом без всякого «фюма».
На глянцевом белом картоне не стояло ни слова, зато рельефно проступал красно-желтый силуэт рогатого кабана…
Глава пятая
Чтоб Кафку сделать былью…
I
«Is there life on Mars?» — недостающие к музыке слова звучали в голове.
Нил приоткрыл зажмуренные глаза и в последний раз посмотрел на худенькое тело, прикрытое ниже пояса клетчатым пледом, на нечеловечески прекрасное бескровное лицо. Не мертвое, нет, просто неживое. Обтянутое даже не выбеленным пергаментом — тот все же хранит в себе воспоминания о живом существе, из кожи которого сделан, — а атласом, чуть пошедшим морщинами белым атласом. Волосы, отросшие, подкрашенные хной, аккуратно завитые, казались синтетическими. И вся она была как большая тряпичная кукла, изготовленная гением-извращенцем, выкравшим живую Линду и подменившим ее своим творением. Или сама она улизнула в последнее мгновение, оставив вместо себя двойника, кадаврицу, наряженную невестой.
На кремации настоял он сам. Не то чтобы кто-нибудь активно возражал — Ольга Владимировна держалась строго и величественно, словно королева в трауре, но Нил чувствовал, что для нее все это не более чем очередной спектакль; достойный Линдин папаша пил без просыпа и не всегда соображал, зачем, собственно, приехал в Ленинград; а мать, знать не желавшая дочки, пока та была жива, пребывала в постоянной прострации и лишь повторяла, что заберет ее с собой и похоронит на участке, который уже давно закрепила за всей семьей.
— Ну и повезете не гроб, а урну, — втолковывал ей Нил. — Не так хлопотно, и разрешения специального не надо.
— Не надо… — повторяла она, но Нил чувствовал, что смысл сказанного до нее не доходит.
Некоторая заминка возникла, когда Нил отозвал в сторонку вышедшего к ним распорядителя и попросил его вместо традиционного Шопена поставить, сообразно последней воле покойной, ту пленку, которую он принес с собой. Переполошенный ритуалыцик долго ломался, потом заявил, что должен посоветоваться с руководством. Совещание заняло минут пятнадцать, наконец добро было получено, и Линда — снегурочка в кружевном белоснежном платье, ни разу не надевавшемся при жизни, — опустилась в огненное чистилище под лирическое попурри на темы Поля Маккартни и Дэвида Боуи. Эту композицию Нил придумал, исполнил и записал накануне ночью.
«And the light of the night fell on me…»
И только в автобусе, увозящем их из крематория на поминки, Нил развернул бумажку, которую на выходе из траурного зала вложил в его ладонь мелькнувший на мгновение Костя Асуров. Следователь назначал ему встречу через два дня, на платформе станции Лосево.
А днем раньше предстояло получить урну с прахом.
Четыре тысячи триста восемьдесят две. Четыре тысячи триста восемьдесят три… Четыре тысячи триста восемьдесят четыре…
Это число надо запомнить. Во что бы то ни стало запомнить. Пометить шпалу сочащейся из носа кровью, отползти под тень кактуса, сделать два-три глотка из теплой фляги и забыться, насколько дано будет забыться. Потому что нет больше сил ползти вдоль сверкающих рельсов, уходящих за горизонт…
— Эй, Нил! Ты в норме?
То ли забвение оказалось слишком глубоким, то ли остановившаяся на рельсах белоснежная дрезина, убранная розами и разноцветными ленточками, появилась бесшумно, аки призрак. Нил протер воспаленные глаза, сел. С дрезины улыбался и махал ему рукой счастливый Ринго. В шикарном ковбойском костюме он был больше похож не на Ринго Старра, а на Ринго Кида из довоенного вестерна «Дилижанс».
Из-за его плеча выглядывала Линда в мелких золотистых кудряшках, которые очень ей шли. Одета она была в открытое розовое платье с кринолином. Он помахал им в ответ и крикнул:
— На. праздник едете?
— В Мексико-сити всегда праздник!
— А можно с вами?
— Нельзя. У каждого свой путь в Мексико-сити. Досчитай до. конца свои шпалы — вот ты и пришел.
— Линда, а почему молчишь ты? Дрезина медленно и беззвучно стронулась с места.
— Линда! — в отчаянии крикнул Нил.
— Бай, док Кэссиди! Встретимся на карнавале! Она подняла руки, и на ярком солнце блеснули изящные золотые кандалы.
Белоснежный корабль прерий истаял в жарком колышущемся мареве…
Четыре тысячи триста восемьдесят пять…
Нил проснулся весь в поту, стремительно встал, резкостью собственных движений сбивая остатки наваждения.
— Почему ты не разбудил меня?! — сердито выкрикнул он.
