принято было говорить, и Афарга впервые услышала о «Птичнике» от Эвриха, который до разговора с Эпиаром тоже понятия о нем не имел.
«Особый уход» вовсе не подразумевал исцеление недужных узников. В «Птичнике» содержали не захворавших, а тех, кого принято называть «важными птицами», — оксаров, форани, преуспевающих купцов и жрецов, от которых Кешо надобно было чего-то добиться, но казнить коих он по тем или иным причинам не желал. Из дворцового узилища заключенные выходили лишь на эшафот, и обращались там с ними соответствующим образом. Пленники «Птичника» чаще всего возвращались в свои особняки или святилища, причем некоторые возносились после пребывания в нем весьма высоко. Взять хоть, к примеру, Хайтай, сделавшуюся любимой наложницей императора. Потому-то в тайной темнице, которую и темницей-то можно назвать с большой натяжкой, не было ни пыточных камер, ни палачей-костоломов, да и охранялась она далеко не так тщательно, как дворцовая или даже городская тюрьмы. По словам Эпиара, с заключенными здесь обращались если и не по-человечески, то, во всяком случае, сносно, и вид «Птичника» это подтверждал. Забранные решетками окна невелики, но большая часть их закрыта по случаю непогоды ставнями. Отсутствие подвального этажа исключало существование подземных казематов и «забываек» — узких глубоких ям, в которых узники обречены гнить заживо, а недавно оштукатуренные стены и мощеная площадка перед входом наводили на мысль, что и внутри здания царят чистота и порядок. Нет, «Птичник» решительно не напоминал страшную темницу, его можно было принять за флигель для слуг, постироч-ную или даже поварню, и это ещё больше ободрило Афаргу.
Надев сандалии, девушка проверила, на месте ли ножны с кинжалом, лезвие которого Тартунг, несмотря на протесты Эвриха, смазал хирлой. Удобно ли привязан под плащом футляр с кванге и колчан с отравленными стрелами, не превышавшими длину ладони. Она искренне надеялась, что ей не придется пускать это страшное оружие в ход, но была уверена: буде в том возникнет нужда — рука у неё не дрогнет. Сложности, впрочем, по заверениям арранта, могли возникнуть, только когда они будут покидать «Птичник», однако он рассчитывал, что столь могущественный маг, как Тразий Пэт, сумеет преодолеть их, не прибегая к оружию.
— Ну, да поможет нам Всеблагой Отец Созидатель и все здешние Боги! Пошли! — скомандовал Эврих, устремляясь к дверям «Птичника».
— Дрожишь? — подмигнул Тартунг Афарге. — Дрожи сильнее! Тебе, как пленнице императора, это не возбраняется. Не то что мне, бедолаге, доблестному сподвижнику Амаши.
— Усы бы тебе подрисовать, больно уж молод! — буркнула шагавшая между Эврихом и Тартунгом девушка, чувствуя, что, если бы её и впрямь вели в узилище, она вряд ли трусила бы сильнее. То есть наверняка она боялась бы меньше, потому что сейчас опасность грозила не только ей, но и этому гнусно покрашенному арранту. Собственно говоря, о себе-то она и не думала: после года, проведенного в плену у ранталуков, её трудно было чем-либо запугать.
«Так, значит, все это время я, сама того не сознавая, тряслась из-за Эвриха?» — Мысль эта показалась Афарге столь дикой, что она замедлила шаг. Ну и дура же она, если так переживает из-за чужеземца, который даже смотреть на неё не желает! Из-за смазливого красавчика, предпочевшего ей какую-то разбойницу! Из-за бледномордого, шрамолицего ублюдка, мнящего себя самым умным, самым догадливым, самым удачливым, самым…
— Ну и пусть! — чуть слышно промолвила она, смахивая с лица не то дождевые капли, не то слезы. — Пусть дура, но если моего арранта кто-нибудь тут хоть пальцем тронет…
Зародившийся в её груди после спасения от Зепека огненный шар, росший с каждым днем, с каждым часом, с каждым мгновением, вновь запульсировал, зашевелился, заворочался, мешая двигаться, дышать, думать. Он вздувался и опадал, застилая глаза багровой пеленой, из-за которой она едва различала двустворчатую дверь и стучащего в неё Эвриха.
— Кто такой? Чего надобно?!
Лицо распахнувшего дверь мужчины представлялось Афарге темно-багровым пятном, а огонь светильника за его спиной показался нестерпимо ярким.
— По распоряжению Амаши я должен передать пленницу Хагелону.
Голос Эвриха, предъявившего, надобно думать, стражнику чингак, донесся до девушки откуда-то издалека и был странно глухим, лишенным чувств, но зато перед глазами у неё начало проясняться. Красный туман поредел, сквозь клочья его она окинула взглядом караульное помещение, трех стражников, развешивавших перед огненной пастью очага промокшие одежды, невзрачного человечка, склонившегося над низеньким столиком, на котором среди мисок с объедками стоял высокий кувшин и несколько глиняных чашек.
— Какое распоряжение? Откуда эта девка взялась? — Казавшийся Афарге багроволицым был, разумеется, черным как смоль и к тому же совершенно лысым детиной, начисто лишенным шеи, зато наделенным тремя подбородками и тугим, как барабан, животом. — Почему её не Варас привел и что за спешка такая? Неужто нельзя было в при-вратной караульне до рассвета оставить?
— Ведено передать её Хагелону с рук на руки и проследить, чтобы пленницу определили в приличное помещение, — зашипел, подобно разъяренному коту, Эврих.
— А-а-а… — Толстяк несколько сбавил тон, вгляделся в Афаргу и, как будто что-то припоминая, пробормотал: — Девка с ошейником, так-так… Зуйлар, позови Хагелона. Или нет, лучше не надо. Давайте-ка я вас сам к нему проведу. Зуйлар, предупреди Хагелона. Мушиташ, прибрана у нас двенадцатая камера?
Невзрачный человечек юркнул в коридор, а Мушиташ тяжелым басом ответил:
— Начиная с одиннадцатой все камеры готовы к приему гостей. Милости просим! — Он сделал приглашающий жест и насмешливо склонил перед Афаргой голову. — А вас, когда определите дорогую гостью, приглашаем на глоток винца. Для согрева и поднятия духа. Экая мерзопакость на дворе стоит!
— Редкостная! — подтвердил Эврих, легонько пихнул Афаргу в спину, и она покорно двинулась за лысым толстяком в глубину здания.
— Эй, малец! — обратился Мушиташ к Тартунгу. — Не труди ноги, они там и без тебя справятся. Расскажи-ка нам лучше, где вы такую красотку подцепили.
— Расскажу, — пообещал юноша, чуть помедлив, — дай только на здешние камеры глянуть. Говорят, у вас тут, как во дворце, убранство. Для оксаров всяких и… форани.
— Безмозглые болтуны! Родятся же такие, у которых язык без привязи болтается! — проворчал толстяк. Оглянулся и, увидев грязные, мокрые следы, которые гости оставляли на полу коридора, мрачно заметил: — Хагелону это не понравится. Ну кто вы такие, чтобы проверять, куда мы эту девку поместим? И почему Варас её не привел?
— А я почем знаю? Думаешь, мне охота по вашим задворкам таскаться, вместо того чтобы в караульной плащ просушить? — Эврих явно не собирался поддерживать разговор, и толстяк ничуть не был этим опечален.
— Вот вам Хагелон. — Он указал пальцем на высокого, дородного мужчину, вывалившегося в коридор из внезапно распахнувшейся двери в сопровождении невзрачного посыльного. — Девку, вишь, новую привели. Сдать тебе на руки велено и обустроить по-людски. Да чтоб эти вот сами в том убедились. Своими глазами.
— Девку обустроим, эт-то нам недолго, — провозгласил, протяжно зевая, Хагелон. — А почему не Варас привел?
— Вот и я спрашиваю, почему? А они не знают! — буркнул толстяк и потопал обратно в караульню.
— Не знают так не знают, — протирая заспанные глаза, изрек Хагелон. — Веди её, Зуйлар, в двенадцатую. Дождит на улице-то? Третий день, а? Я уж думал, все, кончились воды небесные — ан нет! Как бы Гвадиара из берегов не вышла…
Эврих согласился, что да, ежели ветер с моря не уляжется, так уж наверняка нагонит волну. Что по улицам Нижнего города уже ни пройти ни проехать, а судя по тому, как у его тестя ноют кости, ненастью конца-края не видать.
«Какому тестю, что он несет?» — с раздражением подумала Афарга, дивясь спокойствию арранта. Сообразила, что речь идет о Шайале, и перестала прислушиваться к беседе, в которую не преминули включиться Зуйлар и Тартунг, причем последний действительно с любопытством вертел головой по сторонам, хотя смотреть, кроме как на массивные двери, расположенные через равные промежутки по обеим сторонам коридора, было не на что.
Тусклые светильники, массивная, потемневшая от времени деревянная лестница, запах каши, соломы и чернолиста, который используют, дабы вывести тараканов. Впечатление такое, словно они попали на постоялый двор, а не в тюрьму. Да и стражники тут хоть и мордовороты, но обленившиеся, скучающие, безразличные ко всему. Вай-ваг! Разве так она представляла себе этот «Птичник»? У тех, что внизу, хоть мечи были, у толстяка — кинжал на поясе, а эти ведут себя так, будто и впрямь трактир содержат, а не узников стерегут. Их же ребенок голыми руками передушит…
— Извольте взглянуть — двенадцатая опочивальня! — торжественно провозгласил Хагелон, после того как Зуйлар, кончив греметь ключами, распахнул перед пришедшими тяжеленную дверь. — Сено в матрасе свежее, живности никакой. Ну и прочие удобства. Зуйлар сейчас воды принесет… Эй! Ты что делаешь?!.
Тартунг ударил Зуйлара оголовьем кинжала по затылку как раз в тот момент, когда тот наклонился за бадьей. Невзрачный человечек без звука рухнул на пол, Хагелон тоже умолк, обнаружив у своего горла кинжал Эвриха.
— Тес!.. Никто не пострадает, если ты не будешь шуметь. Отведи нас в камеру Тразия Пэта, и ничего плохого с тобой не случится. — Аррант говорил тихо, но так решительно, что Афарга поверила: он в самом деле без колебаний прирежет тюремщика, хотя потом, вероятно, будет в этом сильно раскаиваться.
— Учти — лезвие кинжала смазано ядом. Ты умрешь даже от царапины, — предупредил Тартунг, вынимая из рук поверженного стражника связку ключей и передавая их Хагелону. — Веди.
Никакой борьбы чувств не отразилось на лице тюремщика. Покорно кивнув, он двинулся в дальний конец коридора, похоже, камера Тразия Пэта находилась как раз над караульной. Теперь Эврих с Тартунгом шагали по бокам и чуть сзади Хагелона, Афарга же замыкала шествие, чувствуя себя всеми забытой и никому не нужной. Роль жертвы ей удалась как нельзя лучше, но сыграть её было нетрудно, ибо очень уж невзыскательными были зрители. Что делать дальше, она не знала, и, может быть, поэтому её вновь начало знобить, глаза застлал красный туман, и зашевелился, запульсировал в груди жаркий, рвущийся наружу шар.
— Что с ним? Он болен или не в себе? — спросил Тартунг, заглядывая в смертельно бледное лицо неподвижно лежащего на сером матрасе человека.
— Смотри за Хагелоном. А ещё лучше свяжите его и заткните чем-нибудь рот, — коротко распорядился Эврих, опускаясь на колени перед ложем Тразия Пэта.
Пробежал пальцами по лицу, задержал их на шее, рванув серую, влажную от пота рубаху, положил ладони на грудь своего старинного знакомца. Чувствуя, как сдавливает горло от жалости, ненависти и горя, приподнял веки, заглянул в мутные, отсутствующие глаза. Помассировал живительные точки на груди, на запястьях, около ушей — Тразий оставался безучастным, и лишь легкое подергивание лицевых мускулов свидетельствовало о том, что тело реагирует на прикосновения. Эврих присел на матрас, обнял затылок несчастного ладонями, стараясь сконцентрироваться, чтобы передать ему хотя бы немного своих сил. Для начала совсем чуть-чуть, чтобы маг не захлебнулся в потоке чужой энергии, которую ему трудно будет усвоить, пребывая в бессознательном состоянии. Но потом… Если они намерены вытащить его отсюда, его придется буквально накачать ею.
