ВАЛЬКИРИЯ. Великое Мамалыгино. 1 марта 2383 года
Ой, да и разгулялось нынче солнышко да над Валькирией!
Ой, да и брызнуло ж синевой небо ясное!
Это к нам пришел месяц березень, ой, да гонит березень зиму лютую!
Так мы ж ему, молодцу-березню, поклонимся, ой, да встретим его, как положено!
… Весело в первый день весны в унсовских селениях.
Загодя заквашивается сдобное тесто для блинов, выкапчивается жирное мясо на вересковом дыму, засаливаются тугие пупырчатые огурчики, чтобы было чем к вечеру закусывать выпитое.
С нетерпением ждут унсы, каким выйдет первое утро, пришедшее на смену последней зимней ночи. Ежели теплым да солнечным, то расцветают хмурые лица, шутки и смех сыплются отовсюду, женки радостно балаболят, младени скавучат, ровно щенята, а бородатые мужи хлопают один другого по литым плечам и перемигиваются.
Нет лучшей приметы. Хорош и обилен будет год!
Если же идут с утра по небу серые тучи, а ветер гудит и воет вовкулакою, полоща верхушки деревьев, то эта примета худая. Быть, коли так, недороду, оольему падежу, а не то, упаси Незнающий, и людскому мору. Беречься следует пожаров и паводков, сторожиться диких, что бродят в сельве. И детвору голозадую в одиночку не можно отпускать поплескаться в ручье, что шумит-звенит за околицей Великого Мамалыгина…
Но и в хмурый день недолго тужат унсы, а нахлобучивают поплотнее широкополые шляпы свои да запахивают потуже черные сюртуки и спешат из хат на майдан, встречать весну-красну, праздновать приход удальца Березня!
И стар и млад весь год ждут этого дня, ибо нет для унса праздника краше, чем свято Изгнания Злого Сусида…
За день до скончанья зимы спускаются унсы в подпольные клети, расставляют там хитроумные силки, а в петли, готовые затянуться при слабейшем прикосновении, подкладывают, не жалея, по доброму шматку душистого, чуть поджелтевшего свиного сала. И, оставив, выходят прочь, стараясь взбираться по приставной лесенке, не творя ни шума, ни скрипа.
Так оно от пращуров повелось, а как от пращуров повелось, так тому, значит, и быть во веки веков.
Ведь всякому ведомо: обитают при людском жилье, укрываясь глубоко в подвалах, сусиди.
Как в давние времена привезли их с собою на кораблях предки, так и прижились они, хоть и никем не званые. Раньше, сказывают, были они всякие, самые разные, даже и с крылышками, да не все выжили на новой земле.
Нынче всего два сусидских рода остались в поселках.
Первым названье плисюки, и вреда от них людям никакого нет, разве что говорливы больно. Болбочут, не зная устали, днем и ночью, мешают уснуть, и, пока не привык, нет от их пронзительных голосков никакого спасу. Да ведь к тому привыкнуть нетрудно. А привыкнув, уж и замечать перестаешь; живешь себе и живешь, не обращая внимания на подвизгиванье под скрипучей половицей.
А вот пользу плисюки приносят немалую, особо в тех хатах, где малое дите имеется. Никому не ведомо небылиц да бывальщин больше, чем человечкам-невеличкам, щеголяющим жиденькими усиками. Не серди плисюков попусту, унс, обидчивы они и неотходчивы, а лучше поставь им на ночь блюдечко, налей в то блюдечко молочка парного, да и спи себе до утра, горя не зная. Даже если не качает никто зыбку- колыбель, все равно не проснется дите до свету. Не закричит, не заплачет, коли возьмется убаюкивать младеня плисючок-усатик…
Как погаснет свеча, выглянет добрый сусид из щелки, увидит в свете лучины: спят взрослые, осмелеет — и прыг на краешек зыбки! Пристроится там, ровно как скворец на насесте, запалит короткую люльку, пыхнет сладковатым дымком, да и затеет сказки сказывать и побаски баять, навевая сопящей крохе хорошие сны.
Не пусты плисюковские байки! А как раз таковы, какие малому унсу слушать полезно. В память ложатся легко, а в жизни не единожды сгодятся. Чудные сказки, веселые, а и не без смысла: про гордого воеводу мунтянского Влада, прозванного Дракулом, злую турку воевавшего, и про храброго козака Жиля, того, что бороду в синий колер красил, а болтливым бабам спуску не давал, и про старую ведьму-каргу Эльжбету Батори, как она, дура, хотела молодицею обернуться, а так ничего и не сподобилась…
Текут побаски в розовое ушко, спит дите, засунув в рот пухлый палец, и не жаль за такую услугу прибавить к молочку еще и ложку меда, самого пахучего, пьюньевого!
Вовсе иное дело — маскаль. Вредное племя, гнусное. Вороватое да завистливое. Проку от тех маскалей никакого, а вот сало унсовское тащить они куда как горазды. Лишь на миг отвернешься от стола, а сальца, сальца-то уж и нема. Разве ж этакое можно терпеть? Сало ж, оно такое, его и самим есть охота, а коли сил жевать уже не осталось, так хотя бы понадкусывать. Мешают, поганцы, жить честным унсам, да и у плисюков тоже при случае снедь отбирают, не милуют.
Клятые они, маскали; никому не по нраву такое сусидство!
Вот и выносят их на свет из темных подполов в первое утро искристого месяца березня, всех, скольким жадность и дурость велели в силки сунуться. Несут унсы маскалей целыми связками, держа над головою да потряхивая. Выхваляются перед родовичами: гляньте-ка, а у меня больше! А другие бахвалу откликаются: может, и больше, а зато побачь, какие у меня толстые да гладкие!
Боятся маскали горячего солнышка! Пищат бестолково, коготками ветер царапают, вертят острыми мордочками, злобно скалятся. Э, поздно, маскалики, было ваше время, да кончилось! Раз попались, так никуда не денетесь…
Ухают цимбалы, свиристят сопилки.
Идут унсы гурьбой за околицу, к светлому ручью, сбегающему с гор. Имя тому ручью Лимпопо, по названью великой реки, у которой жили некогда предки, а что то имя означает, только пращурам было ведомо. Прозрачна водица в ручье Лимпопо и студена так, что аж зубы ломит, а если глотнешь хоть раз, то уж вовек вкуса ее не позабудешь…
Много ручейков и речек течет с белых вершин, прорезая редколесье, а только нет нигде другого такого, как тот, что журчит близ Великого Мамалыгина! Быстр Лимпопо и громок. Чуден он при тихой погоде, и рыба в нем водится такая, что, разок червонного карася отведав, уже, пожалуй, даже и салом побрезгуешь…
Выстраиваются унсы рядком на своем, южном берегу Лимпопо, гикая, раскручивают маскалей за длинные голые хвосты и, развертев во всю силу, запускают на ту, не свою, полночную сторону, где лес дремучий и запустение.
Гуляй, маскаль, лети на север сизым соколом, а сюда, к нам, дорогу забудь! Нечего тебе тут делать, не про тебя запасено наше сало, не на твою усатую пельку молочко у плисюков в блюдечках!
Тот из унсов, кто изловчится до другого берега маскаля докинуть, доволен; бороду чешет, пыжится да перед иными, неловкими, выхваляется. Но редкий маскаль долетит даже и до середины ручья! С визгом бухаются они в ледяные струи, дрыгаются, пытаясь доплыть до мелководья. Только где ж им, куцелапым? Всплеснут над водой брызги, в последний раз прорежет утреннюю стынь истошное верещание, и всё!
Нема маскаля, утоп. Одни круги по водам плывут вширь.
Эх, Лимпопо, Лимпопо, батько родной, ой, Лимпопо, унский ручей, не видал ли ты подарка от потомков Унса Пращура?!
Как так — не видал? Врешь, старый, каждый год имеешь…
И еще получи!
Свистят сопилки, гудят цимбалы, пищат маскали.
Хохочут унсы.
Хорошо-то как…
Правду сказать, на сей раз свято вышло на славу. И день выдался солнечный, и теплынь на Твердь легла, и маска-лей в петли попалась целая орда, к тому же все, как один, отборные: толстые, крикливые, злые. Таких и до смерти утопить не жаль, и батьку Лимпопо подарить не стыдно.
Оттого и доволен был старый Тарас Мамалыга.
