умею считать креды, полученные за мою соль и мои дрова, а кто умеет считать одно, сумеет счесть и другое. Мы не сможем понять до конца, братья, отчего Великий Отец отступился от унсов и велел отнять наши земли. Но в покое нас не оставят. Я думаю так: кому-то, кто сильнее самого Великого Отца, нужен Железный Буйвол, и поэтому Железный Буйвол будет идти в предгорья, хотим мы того или нет. И вот мой первый вопрос, братья: под силу ли нам остановить его? Или унсы умрут все до единого и само имя наше сгинет навеки?
Загнув большой палец на левой руке, вуйк Остап вызывающе оглядел собратьев, понимая: каждый из шестерых, кроме спящего старика, сейчас лихорадочно складывает в уме.
— Не трудитесь, братья, я помогу вам. Двадцать сотен комбатантов выставят роды. Или двадцать пять, если поставить в строй голощеких. Но на парубков не хватит «брайДеров», а с тесаком не пойдешь против автомата. Вижу, вижу? Уважаемый вуйк Сергий собрался напомнить о слободских… — ошарашенный Чумак откинулся на спинку кресла, разинув рот и округлив глаза, — … но это еще сотни две, не больше, хотя вооружены они неплохо. А дикари с равнины пригонят сотню или три сотни. Или сто сотен, если велит тот, кому нужен Железный Буйвол. И даже если мы убьем всех, с равнины придут еще столько же, но этих уже не будет кому убивать…
Очень складно говорил он, с надрывом и болью; даже старейший Мамалыг вдруг ощутил смутное беспокойство, а еще не сказавший слова вуйк Ищенок хмурил брови, и щурился еще не сказавший слова вуйк Збырей; и вот уже и старшой Артеменок блудливо отводит взгляд от Тараса…
В запасе у созвавшего сбор оставался один удар, он готовил его для завершения беседы, но вышло так, что бить следовало немедленно.
— А если унсам помогут дикари с гор? — резко перебил Тарас, улыбкой прося простить нарушение обычая.
Но вуйк Мельников даже не подумал сердиться.
— Я отвечу тебе, — усмехнулся он, — и ответ будет вторым моим вопросом. Скажи, слыхано ли, чтобы горные вмешивались в чужие дела?
Теперь вуйк Ищенок, на которого крепко рассчитывал Тарас, уже не хмурился; глядя в,рот старейшему Мельнику, он часто-часто кивал, словно завороженный.
И внезапно Тарас Мамалыга почувствовал себя мухой, угодившей в хитро расставленную паутину.
— Но если все же помогут? — повторил он, просто чтобы не молчать.
— А если у бабуси вырастут яйца? — отозвался Мельник.
И уже иным, жестким тоном продолжил:
— Верно сказал уважаемый вуйк Евген! Много больше, чем шесть миллионов кредов, стоит обжитая нами земля. Верно и то, что трижды по шесть миллионов тоже малая цена. Но если Великий Отец согласится дать не трижды по шесть, а трижды по десять миллиардов кредов, тогда следует соглашаться…
Он умолк, гулко прокашлялся, и на сей раз никто не пожелал перебить его, даже упрямый вуйк Чумак.
— И вот почему. Все мы знаем: у Великого Отца есть большой сейф с кредами. И у нас, братья, есть большой сейф… Это редколесье — вот наш сейф. Мы должны: по-требовать тридцать миллиардов за нашу землю. Пусть эти креды положат в какой-нибудь банк, так, чтобы на проценты мы могли снарядить экспедицию и подыскать себе новую планету, такую, какую выберем сами; и если Великий Отец утвердит такой бюджет, тогда, я думаю, нельзя упорствовать. Лучше новая планета, чем гибель наших детей, потому что о ней никто не споет…
Нет, вовсе не даром род Мельников завел торговлю с равниной. Иные из слов, легко брошенных вуйком Остапом, казались старшинам унсов попричудливее, чем камлания горных шаманов, хотя о том, что такое «креды», знали все…
Креды дает Великий Отец за то, что унсы возделали здешнюю землю; их выдают товарами, и товары можно заказывать дважды в год, когда прилетает большой корабль.
Миллион — это много кредов, ровно столько, сколько положено получать унсам в год; это так много, что невозможно себе представить; товаров на миллион не вмещает корабль.
Сейф… трудно сказать наверняка, но, кажется, это тумба из металла, откуда Великий Отец берет миллионы; он хранит их там вместе с самыми дорогими товарами.
Но смысл известных вуйку Остапу слов банк, процент, миллиард, не говоря уж о страшновато звучащем бюджет, оставался для мудрейших из унсов мутным, как зимний туман…
Однако не следует выхваляться перед собратьями тайным знанием, и последние слова говорящего просты.
— Я сказал приходившему ко мне: передай хозяевам Железного Буйвола, что тридцать миллиардов — вот наша последняя цена. И креды мы возьмем авансом, — еще одно волшебное словцо уже никого не удивило. — Тот, кто приходил ко мне, сказал, что понял и передаст. Еще он сказал, что долго ждать ответа не придется…
Теперь вуйк Остап сказал действительно все, что хотел.
Один против многих, он сумел все же одолеть их, и ему есть чем гордиться, если даже в глазах заносчивого Мамалыги зреет согласие, хоть и перемешанное с неприязнью. Ну что же, пусть Тарас бесится. Мамалыги чванились своей Книгой из поколения в поколение, они прожужжали всем уши рассказами о своем Незнающем, но никто даже не догадывался, что род Мельников тоже сохранил Книгу, большую и толстую. Знание — сила; его следует хранить под спудом. И сегодня для Мельников нет неясного в основах политэкономии; им, и только им ведомо, что такое капитал и в чем отличие дохода от прибыли, и таинство образования прибавочной стоимости тоже постигнуто родом Мельников ценой упорного труда…
Остап Мельник, сказав многое, о многом умолчал, и это было правильно. Разве смогут понять собратья, что натуральное хозяйство ведет к регрессу и благородные унсы за полтора века деградировали, почти сравнявшись с местными дикарями? Нет, не поймут, как ни разъясняй. Как не поймут и того, что уход с обжитых земель (разве он, старейший Мельников, рад этому?) объективно неизбежен…
Ничто не доставляло вуйку Остапу такого наслаждения, как понимание своей избранности. И он любовался сейчас собою, хотя суровое лицо его, обрамленное аккуратно подстриженной клинообразной бородой, оставалось непроницаемым.
Угодно это кому-то или нет, но не может завтрашний день быть таким же, как день вчерашний, милый сердцам почтенных, но не по-умному упрямых вуйка Тараса и вуйка Сергия. Остап Мельник, никто иной, знает наверняка, каким следует быть будущему унсов, и если собратья доверят ему — а они доверят, им просто не остается ничего иного! — он сумеет позаботиться обо всем. Он найдет экспертов, подыщет юристов, определит приоритеты, и на новой родине жизнь унсов ничем не будет похожа на нынешнюю стагнацию, вот только контрольный пакет останется за родом Мельников, потому что из всех восьми родов только Мельники достаточно динамичны и коммуникабельны, и никому, кроме них, не под силу, возглавив совет акционеров, добиться экономического бума!
Этот миг — звездный для Остапа, сына Ибрагима из рода Мельников, его хочется растянуть надолго, надолго, надолго…
Но не удается.
В минуту наивысшего торжества со двора доносятся крики, а вслед за тем всю радость, и всю гордость, и все довольство вуйка Остапа начисто, словно метла, сметает гулко рухнувший в гридницу набат.
Высоко-высоко, на верхнем ярусе дозорной башни, бьет колотушкой в медное било караульный парубок. Грохочет, ревет, разрывается воздух, мгновенно пропитавшийся тревогой. И еще до того, как в гридницу врывается бледный до синевы домовой осавул, взглядам семерых, сгуртившихся у окна, открывается страшная картина.
Там, далеко, за лесными Кучмами, выкрашивая серое небо в смолистую чернь, клубится, растекается по сторонам тяжелый дым, изредка пробиваемый багровыми взблесками. Так не горит лес; нечему пылать там, на юге, среди голых болот. Это полыхает людское жилье, и, видно, некому гасить пожар, если с каждым мигом дым становится все гуще и гуще…
— Йосиповка? — испуганно спрашивает вуйк Ищенок; кажется, он просит братьев сказать ему: это
