даже не дыша…
— …Спят горы Дгаа, — пела Великая Мать, — спят лесистые горы Дгаа, травы заснули, заснули кусты, лишь ветер рыдает в горах…
— Ой-ей-ей-ееееее!
— …Ветер скулит, — выстанывала Великая Мать, — ветер уносит туман, ветер не хочет, чтоб люди дгаа в тумане утратили путь…
— Ой-ей-ей-ееееее!
— …В белых горах, — рыдала Великая Мать, — среди ледяных полей, спите спокойно, за вас отомстят люди народа дгаа; вам не придется плакать в ночи, братья за вас отомстят…
— Ой-хой-й-е! — в полный голос грянула толпа. Мертвецы улыбались выщербленными оскалами. Они могли быть довольны.
Не каждого, далеко не каждого из ушедших провожают в последнюю дорогу так, по полному древнему обряду, завещанному потомкам своим Предком-Ветром!
Куда чаще прощаются с неживыми много скромнее, и лишь прямая родня продолжает носить траурные пояса и выбеливать грудь в течение долгих девяти десятков и еще девяти дней.
Но первая кровь, пролитая в начинающейся войне, священна, а потому и достойна наивысшего почета.
Что ж! М'панга ваТту из славного доблестными охотниками селения Дганьягве и Нгеммья К'ибусса, прозванный Коротким Копьем, из ничем не примечательного селения Т'к, если и не жизнью, то смертью своей заслужили право на сбор людей дгаа, на плач Великой Матери и на все последующее…
Вот уже отошла от мертвых тел Мэйли, вновь обернувшаяся старухой; три девственницы бережно поддерживают ее под руки, а на месте Великой Матери встает юный дгаанга!
Лицо его покрыто маской Mr, он облачен в черный, бахромящийся по краям плащ, в руках — длинный зазубренный нож и широкая лопатка из дерева бумиан, чья древесина много тверже бронзы и немногим уступает железу.
По левую и правую руку дгаанги — помощники, юноши из лучших родов; они станут помогать ему. За спиной у дгаанги — полногрудые девственницы; они держат на вытянутых руках овальные глиняные чаши.
Сейчас дгаанга выпотрошит мертвецов.
Пригодное для съедения, начиная с печени, упокоится в чащах, непригодное ляжет в стороне. Затем отделено будет мягкое мясо от твердых костей, и новые чаши наполнятся алым, кисловато пахнущим.
Тем и окончится труд дгаанги.
А выскобленные добела скелеты останутся у костра до самого вечера и целую ночь. На рассвете же их почтительно уложат на носилки и отнесут высоко-высоко в горы, в те места, куда носильщикам придется добираться два дня и еще треть полного дня. Там сбросят скелеты в глубочайшую из ледяных трещин, и рухнут они к самому чреву Тверди, где встретит их около ледяных ворот своих слепец Ваанг-Н'гур.
Назовут они ему свои имена, и наделит их владыка глубин новой плотью, с какой не стыдно будет идти в светлую Высь; ведь как он, слепой, узнает, чего не хватает пришедшим?.. А если вдруг обладает особым зрением, то разве способен хоть кто-то догадаться об увечьях плоти, глядя на голый костяк?
Ничего не вышло у тех, кто убил!
Целые и невредимые придут охотники дгаа к поселку Тха-Онгуа, и радостно встретят их, длинноиолдых, широкобедрые девы Выси, услада ушедших…
Живые же проведут ночь, распевая песни, унылые и веселые, поминая достоинства тех, кого уже нет в Тверди, и отрицая, что были у них недостатки,
Живые разделят печень ушедших и плоть их, так, чтобы каждому из воинов досталось хоть по мельчайшему кусочку, и запьют жирным наваром, оставшимся после того, как сварилась плоть М'панги ваТту и размягчились сухожилия Нгеммьи К'ибуссы, прозванного Коротким Копьем…
Когда-то часто поступали так люди дгаа. Ныне — редко.
Но в грядущих битвах никак не обойтись без того, чтобы в каждом из бойцов, вышедших пролить кровь, жила частица погибших первыми, крича носителю своему: отомсти!..
А под утро живые станут пить перебродивший сок нгундуни-которая-кричит и крепкий отвар, настоянный на яде семи полосатых змей, процеженном через листья мгумт, заедать дурманящие напитки обильной снедью и слушать вполуха охрипшего от крика дгаангу, обращающегося к Незримым…
Ведь много снеди и питья заготовлено было в последние дни ради высокого обряда снятия с чужака дггеббузи!
Радостным обещало стать сегодня для народа дгаа, а вышло черным, но все под Высью в воле Тха- Онгуа, и не дано смертным изменить такой порядок вещей…
А все же что бы ни случилось, но вождь сказала свое слово, назначив день и час, и пусть Высь сойдется с Твердью, но воля дгаамвами неизменима.
— Н'харо! — полуобернувшись к свиреполицему гиганту, замершему по левую ее руку, повелела Гдламини. — Иди и приведи сюда того, кто пришел с белой звездой!
— Хо!
На миг переломив себя в поклоне, Убийца Леопардов плавными прыжками помчался прочь с костровой площадки, к окраине, где ждал своего часа запертый по обычаю в отдельной, специально поставленной хижине Д'митри-тхаонги.
Он мчался, не глядя, кто стоит перед ним, и люди дгаа расступались, пропуская носителя приказа вождя…
А Дмитрий уже устал ждать.
Он, пожалуй, не смог бы сказать, сколько в точности минуло времени с тех пор, когда его привели сюда, крепко связали по рукам и ногам, обернули вокруг глаз плотную, не пропускающую света ткань и залепили воском уши.
Долгая вечность тьмы и безмолвия распростерлась кругом, и лишь странный резковато-пряный дымок от тлеющих в очаге трав слегка щекотал ноздри, заставляя время от времени громко чихать.
Тошно было, и скучно, и никакой не было возможности прервать процедуру по собственной воле…
«Так надо, Д'митри!» — сказала Гдлами, повелевая ему идти за прислужниками дгаанги.
«Умри ненадолго, тхаонги!» — весело пожелал Н'харо, связывая руки за спиною витым кожаным ремнем.
«Возродись хорошо, земани!» — улыбнулся лукавый Мгамба, набрасывая на голову связанного башлык из плотной ткани.
А Великая Мать Мэйли, не добавив к сказанному ни слова, подула Дмитрию в лицо, ободряя на прощание, и юный молчаливый дгаанга, выходя из хижины, ударил на самом пороге костяшками пальцев в маленький барабан, но этого земани, скорчившийся на подстилке, услышать уже не мог…
Какое-то время назад, после краткой дремы и утомительно-долгого бодрствования, Дмитрия навестил, наконец, давно жданный, но все не появлявшийся Дед, и его приход обрадовал внука, не сдержавшего довольного урчания.
Старый Даниэль выглядел неплохо. Он, казалось, даже несколько помолодел, и усмешка, слегка кривящая синеватые губы, была откровенно ироничной.
— Итак, лейтенант, — сказал Президент Коршанский, некоторое время вприщур оглядывая внука, — я полагаю, что вы как честный человек теперь просто обязаны на ней жениться?
— Прекрати, Дед, — хмуро отозвался Дмитрий, вопиюще нарушив субординацию, принятую в разговоре лейтенантов с Главковерхом. — Нечего тут ерничать. Я люблю ее, а она любит меня, и мы…
— …и вы будете жить долго и счастливо, а умрете, само собой, в один день, — в тон внуку жизнерадостно завершил основную мысль Председатель Генеральной Ассамблеи, умевший при желании быть не просто язвой, а язвищей наиредкостнейшей. — И бедные сиротки станут плакать над вашей могилкой…
Вот это было уже ударом ниже пояса!
— Ты не прав, Дед, — сказал Дмитрий так, что ехидненькая улыбка мгновенно исчезла с уст хорошо
