бы, как на перине. Я мечтал о женщинах с очень упругим, даже твердым телом, о негритянках. О! я понимаю, что все мальчишки прошли через это. Но в моих воображаемых оргиях поцелуй играл более важную роль, чем, собственно говоря, сам акт… добавлю, что для поцелуев мне виделись весьма обширные области применения.
— Хорошо, хорошо, — быстро сказала Аглая, — этот пункт мы разобрали: вы любили женщин. В чем же это выразилось?
— Не так быстро, — возразил Вольф. — Чего только не было… чтобы меня затормозить…
— Чего, например? — сказала Элоиза.
— Сплошное безумие, — вздохнул Вольф. — Столько всяких глупостей… всяких истин… и предлогов. Сначала о последних. Образование, например. Я убеждал себя, что оно важнее.
— Вы и сейчас еще в это верите? — сказала Аглая.
— Нет, — ответил Вольф, — но я не строю иллюзий. Если бы я пренебрег образованием, я сожалел бы об этом точно так же, как сожалею сейчас, что уделял ему слишком много времени. Затем — гордыня.
— Гордыня? — переспросила Элоиза.
— Когда я вижу женщину, которая мне нравится, — сказал Вольф, — мне никогда не придет в голову сказать ей об этом. Ибо я считаю, что если я хочу ее, то, следовательно, кто-то другой наверняка должен был хотеть ее до меня… и я испытываю отвращение к замещению кого-то, кто, без сомнения, столь же ей любезен, как и я.
— В чем вы тут видите гордыню? — сказала Аглая. — Милый юноша, это всего-навсего скромность.
— Я понимаю, что он имеет в виду, — объяснила Элоиза. — Полноте, какой уж тут, в самом деле, любовный пыл, коли вы про себя считаете, что раз вам она приглянулась, то приглянулась и другим… это и есть возводить свое суждение в ранг всеобщего закона и выдавать своему вкусу патент на непогрешимость.
— Так я себе и говорил, — согласился Вольф, — и еще я думал, что мое суждение ничуть не хуже суждения кого-то другого.
— И находили в этом удовольствие, — сказала Элоиза.
— Именно об этом я вам и говорю, — ответил Вольф.
— Какой причудливый подход, — продолжала Элоиза. — Не проще ли было бы признаться открыто в том, что женщина вам понравилась, если бы такое случилось?
— Здесь мы касаемся третьего из моих поводов-предлогов к сдержанности, — сказал Вольф. — Если я встречаю женщину, которая меня прельщает, мой первый рефлекс действительно побуждает меня откровенно ей в этом признаться. Но, предположим, я говорю ей: «Не хотите ли заняться со мной любовью?» Часто ли она ответит мне столь же откровенно? Пусть бы она ответила: «Почему бы и нет?» или «Еще чего!» — и все было бы так просто, но они отвечают увертками… глупостями… или разыгрывают из себя недотрог… или смеются.
— Ну а если женщина спросит то же самое у мужчины, — возразила Аглая, — разве он будет честнее?
— Мужчина всегда соглашается, — сказал Вольф.
— Допустим, — сказала Элоиза, — только не путайте откровенность с грубостью… Ваш способ выражаться в этом случае немного бесцеремонен.
— Уверяю вас, — сказал Вольф, — что на тот же вопрос, выраженный с той же четкостью, но в более вежливых формах, чего, как вам кажется, ему не хватает, все равно никогда не бывает честного ответа.
— Надо быть рыцарем! — жеманно протянула Аглая.
— Послушайте, — сказал Вольф, — никогда я не заговаривал первым с незнакомкой — хотела она того или нет, — поскольку считаю, что у нее ровно столько же прав на выбор, как и у меня, это с одной стороны, и с другой — поскольку мне всегда претило ухаживать, следуя испытанному рецепту: разговоры о свете луны, таинственности ее взгляда и бездонности улыбки. Я же, что вы от меня хотите, я думал о ее грудях, о ее коже — или спрашивал себя, будет ли она, если ее раздеть, и в самом деле блондинкой. Что касается рыцарства… Если признаешь равенство мужчины и женщины, то достаточно вежливости, и нет никакого резона относиться к женщине вежливее, чем к мужчине. Нет, женщины не искренни.
— Ну как могли они остаться столь прямодушными в обществе, которое их притесняет? — сказала Элоиза.
— Вы безрассудны, — перещеголяла ее Аглая. — Вы хотите относиться к женщинам так, как следовало бы, если бы их не сформировали века рабства.
— Возможно, они подобны мужчинам, — сказал Вольф, — так я думал, когда хотел, чтобы они выбирали наравне со мной; но они привыкли, увы, к другим методам, и им никогда не избавиться от рабства, если они не начнут вести себя по-другому.
— Тому, кто в числе первых, всегда попадает по первое число, — нравоучительно сказала Аглая. — Вы лишний раз подтвердили это, пытаясь обходиться с ними так, как вы это делали, — вы были правы.
— Да, — сказал Вольф, — но пророки никогда не правы в своей правоте: доказательством этому то, что их всех похерили.
— Признайте, — сказала Элоиза, — что, несмотря на, быть может, и в самом деле существующую, но в любом случае вполне извинительную скрытность, все женщины, я повторяю, достаточно чистосердечны и искренни, чтобы дать понять, что вы им нравитесь, если это так.
— Это как же? — сказал Вольф.
— Своим взглядом, — томно сказала Элоиза.
Вольф сухо рассмеялся.
— Простите меня, — ответил он, — но в жизни я не смог прочесть ни одного взгляда.
Аглая бросила на него суровый взгляд.
— Скажите лучше, что не осмеливались, — презрительно откликнулась она. — Или боялись.
Вольф в смущении взглянул на нее. Старая дева вдруг вселила в него какое-то неясное беспокойство.
— Естественно, — с усилием сказал он. — К этому я и перехожу.
Он вздохнул.
— Чем я еще обязан своим родителям, — сказал он, — так это болезнебоязнью. Да, мой страх подцепить что-то мог сравниться только с моим же желанием переспать со всеми девицами, которые мне нравились. Конечно, это касается тех поводов-предлогов, о которых я вам говорил: желания не пренебрегать работой, боязни навязать себя, отвращения к ухаживанию унизительным для женщин, с которыми я хотел быть откровенным, способом, — я себя усыплял и ослеплял, но на дне всего этого таился глубокий страх, наследие легенд, которыми меня напичкали под прикрытием широты взглядов, сообщая мне с самого отрочества, чем я рискую.
— Из этого следует? — сказала Элоиза.
— Из этого следует, что вопреки своим желаниям я оставался целомудрен, — сказал Вольф, — что в глубине, как и в семь лет, мое слабое тело было довольно запретом, к которому оно приспособилось и против которого мой дух вроде бы боролся.
— Вы во всем были одним и тем же, — сказала Аглая.
— В своей основе, — сказал Вольф, — физические тела вместе с идентичными рефлексами и потребностями почти подобны — к ним добавляется сумма представлений, обусловленных средой и более или менее согласующихся с оными потребностями и рефлексами. Можно, конечно же, попытаться изменить эти приобретенные представления. Подчас это удается, но с определенного возраста и моральный скелет тоже утрачивает свою гибкость.
— Ну-ну, — сказала Элоиза, — вы наконец становитесь серьезным. Расскажите нам о своей первой страсти…
— Что за дурацкий вопрос, — заметил Вольф. — Поймите, в этих условиях я при всем желании не мог испытать страсти. Взаимодействие всех моих запретов и ложных идей привело меня сначала к более или менее сознательному отбору подходящих для флирта объектов среди «подобающей» среды — условия
