страсть моего существования: ненависть к бесполезному.
Он поднапружился, как аркбутан, сделал резкое усилие — и сторожка опрокинулась. Старичок в своем канотье остался сидеть на стуле.
— Моя сторожка, — сказал он.
— Ваша сторожка валяется на земле, — ответил Вольф.
— У вас будут неприятности, — сказал старик. — Я подам рапорт.
Рука Вольфа обрушилась туда, откуда торчала шея старика, тот застонал. Вольф заставил его встать.
— Пошли, — сказал он. — Составим рапорт вместе.
— Оставьте меня, — запротестовал, сопротивляясь, старик. — Сейчас же оставьте меня в покое, или я позову на помощь.
— Кого? — спросил Вольф. — Идите со мной. Пройдемся немного. Нужно выполнять свою работу. Моя — это, прежде всего, вас выгулять.
Они вышагивали по песку, Вольф, как коршун, вцепился в шею сгорбившегося старика, желтые ботинки которого то и дело оступались. Солнце свинцом давило на Вольфа и его спутника.
— Прежде всего вас выгулять, — повторил Вольф. — Потом… шваркнуть о землю.
Что он и сделал. Старик скулил от страха.
— Потому что вы бесполезны, — сказал Вольф. — И мне мешаете. А я теперь собираюсь избавиться от всего, что мне мешает. От всех воспоминаний. От всех препятствий. Вместо того чтоб сгибаться, превозмогать себя, изматываться… изнашиваться… потому что я изнашиваюсь, вы слышите меня! — завопил Вольф. — Я уже старше вас.
Он опустился на колени рядом со старым месье, который глядел на него полными ужаса глазами и разевал челюсти, словно выброшенная на сушу рыба.
А потом Вольф захватил пригоршню песка и запихал ее в беззубый рот.
— Одну за детство, — сказал он.
Старик отхаркнул и, поперхнувшись, пустил слюну.
Вольф зачерпнул вторую горсть.
— Одну за религию.
На третьей старик начал бледнеть.
— Одну за образование, — сказал Вольф. — И одну за любовь. И глотайте-ка все, глотайте, старый козел.
Левой рукой он пригвоздил к земле жалкую развалину, которая задыхалась, испуская придушенное урчание.
— Еще одну, — сказал он, пародируя месье Перля, — за вашу деятельность в качестве ячейки социального организма.
Его правая, сомкнутая в кулак рука уминала песок между деснами жертвы.
— Что касается последней, — заключил Вольф, — я приберег ее для ваших последующих метафизических треволнений.
Старик больше не двигался. Последняя пригоршня высыпалась на его почерневшее лицо; песок собрался в глубоких впадинах глаз, прикрывая их — налившиеся кровью, вылезшие из орбит — от света.
— Что может быть более одинокого, чем мертвец… — пробормотал Вольф. — Но и более терпимого? Более устойчивого… а, месье Брюль?.. И что более любезного? Более приспособленного к своим функциям… более свободного от всех беспокойств?
Он замер, встал.
— Избавляетесь от того, что вам мешает, первое очко, — сказал он, — и получаете труп. Тем самым нечто совершенное, ибо нет ничего совершеннее, законченнее трупа. Да, это плодотворная операция. Двойной удар.
Вольф шагал, и солнце исчезало. От земли, волочась серыми полотнищами, исходил неторопливый туман. Скоро Вольф уже не видел своих ног. Он чувствовал, что почва становится твердой, теперь он шел по сухому камню.
— Мертвец, — продолжал Вольф, — это прекрасно. Он полон. Не имеет памяти. Завершен. Пока не мертв, не завершен.
Он почувствовал, что земля резко поднимается вверх крутым откосом. Поднялся ветер и рассеял туман. Согнувшись в три погибели, Вольф карабкался и боролся, помогая себе при продвижении руками. Стемнело, но он различал над собой скалистую, почти отвесную стену, к которой цеплялись ползучие растения.
— Разумеется, чтобы забыть, достаточно было подождать, — сказал Вольф. — Так бы и получилось. Но и тут, как и в остальном, находятся люди, которым ждать невмоготу.
Он почти прилип к вертикальной стенке и поднимался совсем медленно. Один из его ногтей застрял в трещине камня. Он резко отдернул руку. Палец начал кровоточить, кровь торопливо билась внутри.
— И когда ждать невмоготу, — сказал Вольф, — и когда мешаешь сам себе, появляется повод и оправдание — и если избавишься от того, что мешает… от себя самого… тогда прикоснешься к совершенству. Круг, который замыкается.
Его мускулы сокращались в бессмысленных усилиях, он все поднимался, прилепившись к стене, как муха. В тысяче мест растения своими стальными когтями разрывали его тело. Тяжело дыша, обессилев, Вольф приближался к гребню.
— Пылающий можжевельник… в камине из бледных кирпичей… — сказал он еще.
В этот миг он достиг вершины каменной стенки и, как во сне, почувствовал у себя под пальцами холод стальной клетки, ветер ударил его по лицу. Голйй в вымороженном воздухе, он дрожал и стучал зубами. Под напором неистового шквала ему никак не удавалось ослабить хватку.
— Когда захочу… — выдавил он сквозь сжатые зубы. — Я всегда мог сопротивляться своим желаниям…
Он разжал руки, его лицо расслабилось, а мускулы обмякли.
— Но умираю я оттого, что их исчерпал…
Ветер вырвал Вольфа из клетки, и его тело ввинтилось в воздух.
ГЛАВА XXXIV
— Итак, — сказала Лиль, — собираем пожитки?
— Собираем, — ответила Хмельмая.
Они сидели на кровати в комнате Лиль. У них были усталые лица. У обеих.
— И довольно, больше никаких серьезных мужчин, — сказала Хмельмая.
— Никаких, — сказала Лиль. — Только жутких волокит. Которые танцуют, хорошо одеваются, чисто выбриты и носят розовые шелковые носки.
— По мне, так зеленые, — сказала Хмельмая.
— И с автомобилями по двадцать пять метров длиной, — сказала Лиль.
— Да, — сказала Хмельмая. — И заставить их пресмыкаться.
— На коленях. И на пузе. И они оплатят нам норковые манто, кружева, драгоценности и домработниц.
— В накрахмаленных фартуках.
— И их не любить, — сказала Лиль. — И показать им это. И никогда не спрашивать, откуда у них деньги.
— А если они окажутся слишком умными, — сказала Хмельмая, — их бросить.
— Это будет чудесно, — восхитилась Лиль.
Она поднялась и ненадолго вышла. Потом вернулась, волоча за собой два огромных чемодана.
