У Эммы мороз пробегал по коже от этих слов. Франкон, как всегда, оказывался прав. И она молча и покорно сидела в его покое, почти машинально наблюдая, как молчаливый Гунхард зажигал свечи высоких кованых канделябров. Гунхард согласно кивал на слова Франкона, задувая огонек на тонкой лучине.
— Весь мир христианский следит за тобой, Эмма из Байе, — присоединял он свой негромкий голос к словам епископа. — Кто знает, если дитя твое будет крещеным, может, христианам и удастся избежать новой войны. Ибо у них появится надежда, что этот край Северной Нейстрии — он никогда не говорил «Нормандия» — будет иметь крещеного правителя.
— Но Ролло…
Она запиналась, вспоминая о недавнем разговоре с мужем. Сейчас он и слышать ничего не желал о крещении. Ибо он созывал со всех земель язычников, своих единоверцев, и в капище за Руаном возносились богатые жертвы богу войны северян.
Этих ловцов удачи тоже объединяла их вера. Если же у их вождя будет крещеное дитя… Порой Эмма задавалась неразрешимым вопросом: настолько ли крепка любовь Ролло к ней, чтобы он простил открытое противодействие его власти? Нет, отвечала она себе, власть, то положение, которое Ролло завоевал и теперь собирался упрочить, были для него важнее всего. Во сто крат важнее их любви.
Она возвращалась к себе во дворец, и обычные хлопоты заставляли забыть о мрачных вопросах. Она убегала в хозяйственные заботы, а ночью приходил Ролло, и тогда уже ничто не имело значения. Они предавались любви, ссорились, мирились, искали утешения и поддержки друг в друге. Порой же взгляд Ролло становился сосредоточенным, отрешенным. Он не сразу откликался, когда Эмма звала его. Потом словно приходил в себя. Говорил, зарываясь лицом в волосы жены:
— Скоро придет мое время, я выполню то, что было мне предсказано в священной Упсале. Я покорю этот край, , стану великим королем. А ты… Ты станешь его правительницей и королевой.
У Эммы невольно перехватывало дыхание. Она, девчонка из лесного аббатства в глуши луарских лесов, станет королевой всех франков… О, тогда бы она могла ответить своим вельможным родственникам за все пренебрежение к ней. Мысль о короне ослепляла, вызывала головную боль… но не думать о ней Эмма уже не могла.
Настал ясный погожий сентябрь. Обильный урожай был почти собран, поля убраны, закрома наполнены. Жители Нормандии — норманны, франки, бретоны — с гордостью говорили о своих богатствах. У них-де самые тучные луга, самые рыбные реки, самое жирное молоко, самые сильные кони и лучшая во Франкии сталь. Теперь и местные жители стали, по примеру северян, готовить пищу на сливочном масле вместо растительного, а свой нормандский напиток — яблочный сидр — они превозносили даже выше франкских вин.
Однако несмотря на мирные отношения внутри страны, сам воздух Нормандии с его ароматами сыра, яблок и молока, казалось, дрожал в предощущении приближающейся войны. К набережным Руана причаливали драккары норманнов с юга, из Гаронны. Они, как ромеи, были задрапированы в складчатые шелковые плащи самых ярких расцветок и сочетаний, носили шелковые башмаки и завивали колечками коротко обрезанные волосы. Пришельцев с Севера в них можно было узнать только по высокому росту и огромным секирам, которые они ловко сжимали руками в шелковых перчатках.
Эмма едва понимала их аквитанский быстрый говор и предпочитала общаться с ними на скандинавском. Зато язык викингов с Луары, их выговор, на каком она говорила с детства, она понимала легко. Их было много в Руане, Ролло подолгу заседал с ними, о чем-то разговаривал, спорил.
У Эммы приближался срок разрешения от бремени. Ролло теперь относился к ней с особым вниманием. К ней был приставлен целый штат повитух, в покоях появилась детская люлька с резьбой, инкрустированная перламутром, с позолоченными полозьями. Ролло подолгу задумчиво глядел на нее. Эмма подходила к нему, и он вдруг сильно притягивал ее к себе.
— О, великие боги! Только бы с тобой ничего не случилось! Только бы ты и младенец прошли это испытание. Иначе… Нет, я не хочу даже думать об этом.
Эмма почти материнским жестом взлохмачивала ему волосы. «Как я смогу обмануть его? Как пойду против его воли, рискуя собой, ребенком, нашим счастьем?»
Она убеждала себя, что должна. Ролло был язычником, она — христианкой. Между ними всегда острым оставалось лишь это противостояние. Но их дитя должно быть крещеным. И Эмма знала — когда придет ее время, она обманет Ролло.
Однажды по Сене подошли драккары викингов с Луары. Эмма видела, как Ролло радостно смеялся, приветствуя огромного викинга с раздвоенной бородой, франкскими косицами за плечами и византийским лором[6], обвитым прямо поверх кольчуги.
Беренгар пояснил Эмме, что это Глум, или, как его прозвали франки, Геллон. Он был одним из тех, кто когда-то бежал вместе с Ролло из Норвегии. Он был очень силен при Ролло и добился большой власти. Но меж ними произошла ссора, и Геллон ушел на Луару. Теперь он там один из Первых вождей, и Ролло, в связи с готовящимся походом на франков, примирился с ним.
Эмма внимательно глядела на Ролло, когда тот, смеясь, похлопывал Геллона по плечу. Сказала подошедшему Беренгару:
— А я столько раз слышала, что Ру не прощает предательства.
Беренгар усмехнулся.
— Пора лучше знать своего мужа, Птичка. Неужели ты еще не поняла, что ради своих целей, ради своей власти Рольв может пойти на все. Даже на союз с врагом.
В верности этих слов Эмма убедилась в тот же день. Она сидела за столом подле Геллона, наблюдала, как весел и дружелюбен с ним Ролло. Геллон также не оставался в долгу. Они смеялись, вспоминая, как когда-то колесили по морям, как воевали в разных странах, добывая золото и славу. Геллон вспомнил случай, когда они совершили набег в королевство Нортумбрию на острове Англов. Не самый удачный был набег, ибо им пришлось столкнуться с уже поселившимися там датчанами. А до этого был бой с саксонскими танами, и, хоть они захватили богатую добычу, но потеряли много людей, и, когда появились датчане, им пришлось отступать с боем.
У Геллона сияли глаза, рассказывал он отлично, как скальд. Ролло заслушался, словно и не был сам участником тех событий, а слушал старинную сагу о героях.
— Наши корабли стояли у скалистого берега, — повествовал в тишине Геллон. — Мы же укрепились на выступающем над морем утесе, и хотя мы видели сверху свои драконы-мачты, но на нас наседали датчане, и мы не могли спуститься вниз, разве что на крыльях, как чайки. Но нет ничего невозможного для сыновей Одина, и у нескольких из нас были длинные веревки…
Мы решили спуститься по ним. Но даны наседали. И тогда Ролло показал, что он великий предводитель. У нас было много скота, какого мы добыли у саксов, и Ролло велел забить его и соорудить из ободранных туш зверей вал, скользкий и кровавый, по которому даны так и не смогли добраться до нас. Много мяса осталось тогда на берегу, но все мы спустились, и никто не попал в рабство. Правда, я навсегда запомнил, каково это висеть на ветру над морем, а еще, как тяжело плыть к кораблю в ледяной воде обремененным тяжестью доспехов.
Геллон поднес к губам рог, чтобы промочить горло, но так и застыл, глядя на Эмму. Ее глаза сияли ярче алмазных подвесок на обруче, полуоткрытые губы манили, как мякоть свежего плода.
— Так вот какова ты, рыжая Птичка из Гилария, — восхитился он. — Немудрено, что ты смогла превзойти даже такую соперницу, как Лебяжьебелая Снэфрад.
Эмму уже давно никто не называл так, а одно упоминание о прежней жене Ролло вызвало у нее дрожь. — Что тебе ведомо о Лебяжьебелой?
— Много чего. Она — прекрасный воин, но люди боятся ее. Даже Рено Луарский, с которым она живет, испытывает что-то похожее на страх перед этой женщиной.
— Рено Луарский?
— Да. В Нормандии он звался Рагнаром. Но после того, как его крестили в Туре, мы называем его по-франкски Рено. Правда, добавляем еще прозвище Жженый, ибо всю правую половину лица его покрывают шрамы от ожога.
И он стал рассказывать, как Рагнар-Рено захватил аббатство Флери и сделал в нем свою резиденцию. Но однажды, как рассказывают монахи, к нему явился ночью сам святой Бенуа. Он был
