слово, переглянулись, как бы поздравляя друг друга и словно желая сказать: «Ну, мы ей показали!»
Некоторые из беспечных поклонников Паниной разразились аплодисментами, однако на них быстро зашикали ее более сведущие друзья. (Через несколько дней пропавшие деньги были переданы Луначарскому, а Панина была освобождена. )
Чтобы защищать генерала, были приглашены не только солдаты, служившие под его началом и свидетельствовавшие в его пользу, к ярости тех, кто желал, чтобы он понес суровое наказание за то, что не подчинился приказу Крыленко, вызвавшему его на совет, но были приглашены опытные адвокаты, которые прибегли к сутяжничеству, крючкотворству и вдавались в мелочные подробности юридических вопросов, чтобы ввести в заблуждение суд. Когда он был приговорен к трем годам, аудитория разразилась криками: «Позор! Позор!» Никто не был удовлетворен: ни его обвинители, ни толпа буржуазии. Жуков пригрозил, что очистит помещение суда, если подобные вступления повторятся.
Комендант назвал дело Владимира Пуришкевича, и среди собравшихся прошел ропот в то время, как депутат-монархист с высокомерной презрительной улыбкой на лице сделал шаг вперед вместе со своими адвокатами, отцом и сыном Пушкиными. Самый ярый царский антисемит, который был вовлечен в знаменитое дело Менделя Бейлиса в 1913 году, среди других участников судебных инсценировок, был человеком умным. Агурский, который сам был евреем, яростно прошептал мне, что оба Пушкины – евреи! Список свидетелей обвинения, человек десять или двенадцать, среди которых звучали еврейские фамилии, был зачитан вслух. Когда защита стала возражать против одной фамилии на том основании, что этот свидетель вряд ли мог говорить правду, трибунал решил удалить свидетеля, не дав ему выступить.
– Эта снисходительность – просто либерализм, он нелеп! – зашептал Агурский.
Однако это еще было не все. Пушкины, оперируя множеством юридических аргументов, потребовали, чтобы свидетели разделились на две части и чтобы суд сначала учел прошлую деятельность обвиняемого, прежде чем они перешли к обвинению подсудимого в заговоре против революции. Затем нужно было заслушать его собственного свидетеля, который должен был обнародовать, как Пуришкевич всегда благосклонно поддерживал Временное правительство. (На самом деле Пуришкевич играл ведущую роль в прокорниловской клике, которая возобладала на Демократическом совещании в Москве, состоявшемся прошлым летом.) После этого, сказали его адвокаты, суд должен учесть свидетельства, которые были намеренно найдены во время его ареста 3/16 ноября.
Суд постановил, что он примет это предложение к сведению и продолжит слушание дела на следующий день. Агурский выразил отвращение.
– Если они собираются разбирать все прошлые преступления Пуришкевича, то им еще год придется заслушивать свидетельские показания, – проговорил он. У него была своя точка зрения. Помимо всего прочего Пуришкевич организовал с великим князем заговор, чтобы предвосхитить революцию, для чего собирался разжечь «революцию наверху», главным пунктом его программы было убийство Григория Распутина, неграмотного сибирского гипнотизера, который обладал огромным влиянием при дворе, включая царицу. Когда убийство было совершено – во дворце князя Юсупова в декабре 1916 года, – оно принесло чувство облегчения либералам и вызвало кратковременную волну оптимизма у Пуришкевича и других монархистов. Однако спасти этим династию не удалось.
(Позже Пуришкевич был признан виновным и приговорен на короткий тюремный срок. Однако бежал. Ему доверили организовать полк офицеров и юнкеров, которых он отправил служить под началом Каледина. После исчезновения он вынырнул на Кавказе, где примкнул к войску генерала Деникина, а позднее стал издавать черносотенные журналы. Умер он естественной смертью в 1920 году, в Новороссийске.)
Затем суд с такой же серьезностью перешел к делу мальчишки, обвиняемого в краже пачки газет у пожилой женщины – разносчицы газет. Он с готовностью признал, что украл эти газеты. Рабочий судья начал допрашивать его. Что он сделал с газетами? Он продал их за рубль и шестьдесят копеек. Что он сделал с деньгами? Парень ответил, что всегда хотел увидеть оперу, плохо себя чувствовал, поэтому пошел и послушал ее в Народном доме.
– И вы почувствовали себя лучше, когда вернулись из театра? – спросил один из судей.
Паренек быстро кивнул. Ему приказали что-нибудь продать, поскольку денег у него не было ни копейки, чтобы вернуть деньги пожилой продавщице газет, которая – как они напомнили ему – вовсе не была капиталистом только потому, что у нее был киоск. Он сказал, что ему нечего продавать, кроме той одежды, что была на нем. Они оглядели его с ног до головы, всю его одежонку, и выбрали башмаки – хотя вряд ли за них можно было получить много денег, чтобы расплатиться с торговкой. Он печально и неохотно снял башмаки и отдал их судьям.
– Зато я слышал оперу, – улыбнулся потом он.
Таков рабочий трибунал. Мягкость приговоров в точности отражала сознательную политику большевиков. В момент своей победы массы нашли возможным выказать сочувствие своему классовому врагу.
Но чего впоследствии стоило это снисхождение? Если бы они были не такими милосердными, хотя бы немного не такими милосердными, – в самом начале, мы, вероятно, не написали бы эту кровавую историю контрреволюции и интервенции. С другой стороны, если бы они не проявили в самом начале такую снисходительность, то мы не воспользовались бы возможностью рассказать, как в самом начале они пытались вести гражданскую войну в цивилизованной манере, цивилизованным способом.
В то же время в письмах, которые посылались родственникам, Советам и большевикам, как показали документы в Центральном архиве военной истории, солдаты не стеснялись в выражениях. В частности, в одном письме солдата, написанном его родным, сказано: «Я прошу вас без всяких извинений отправить скот пастись на помещичьи земли. И вспахивайте землю, не спрашивая их, этих толстопузых псов. Они давно уже пьют нашу кровушку. Смотрите, берите сразу же все в свои руки, а вернемся домой с винтовками».
И очень скоро придет время, когда милосердие первых дней Октября закончится. В течение двух или трех лет мы увидим чрезвычайную жестокость. В конституцию большевиков вошли сталь и кроваво- жестокий железный режим. Это произошло после подписания жестких условий Брест-Литовского мирного договора с центральной властью и постоянными нарушениями договора немцами и интервенцией союзников. Появились и крайне жестокие диктаторы среди белых генералов – Колчак, Деникин и другие.
И вот уже в декабре, так быстро после октябрьской победы, Восков процитировал Ленина: «Рабочие еще не осознают своей власти; но это и естественно. Но вот, да поможет нам Бог, есть «революционеры», которые хотят, чтобы мы подставили другую щеку, когда мы поймаем саботажника, или Пуришкевича с документами, обнаруживающими контрреволюционный заговор. Нет, таких нужно расстреливать! Эти «революционеры» запуганы потому, что шакалы буржуазной прессы изображают нас диктаторами. А где у нас диктатура? И что станет с нашей революцией без нее? Но нет, если мы будет смущаться, разговаривать – наши враги расправятся с нами, если мы не выпрямим спины!»
Троцкий тоже пишет об одном высказывании Ленина: « Если мы не будет готовы расстрелять саботажника или белогвардейца, то что это тогда за великая революция?» Как пишет Троцкий, большевики поторопились восстановить смертную казнь по инициативе Каменева, «вероятно, в Военно-революционном комитете и, очевидно, утром 25 октября… Ленина еще там не было… Когда он узнал об этом первом законном акте, ярости его не было границ». И хотя Ленин назвал это «безумием», пишет Троцкий, но «если закон отозвать», как мы сказали ему, то это произведет «необыкновенно неблагоприятное впечатление».
На самом деле большевики, которые сначала сражались против анархистов и социалистов- революционеров за установление от отчаяния тактики террора и опирались на меньшинство, чтобы свергнуть царя, не возражали против насилия или террора на основании морали, но лишь потому, что одна сила не могла победить. Во время Третьего Всероссийского съезда Ленин вызвал бурные аплодисменты, когда заявил: «Ни одна проблема классовой борьбы в истории еще не была решена без насилия. Когда насилие совершается рабочим народом, массой эксплуатируемых против эксплуататоров, – тогда мы за это!» То, что это никогда не стало бы оружием в руках немногих, само собой разумелось.
Однако сейчас, в эти голодные, но радостные дни и недели, последовавшие за отражением сил
