вечером 20 февраля из Режицы в Двинск, и, таким образом, до сих пор мы не получили ответа. Правительство Германии… демонстративно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян и вернуть землю помещикам, заводы – банкирам, а власть – монархии. Немецкие генералы хотят установить собственный «порядок» в Петрограде и в Киеве. Социалистическая республика Советов очень сильно рискует. До того момента, пока германский пролетариат не поднимется и не захватит власть, безграничная защита республики Советов против орд буржуазно-империалистической Германии станет священным долгом рабочих и крестьян России».
Далее следовал ряд пунктов, решение по которым было принято Советом народных комиссаров. Вся власть и ресурсы страны должны быть переданы в распоряжение революционной обороны. Все советские и революционные организации должны отвечать за защиту каждого поста «до последней капли крови». Железнодорожные организации и кооперативные советы должны делать все усилия, чтобы предотвратить использование железнодорожной системы врагом; в случае отступления пути должны быть разрушены, железнодорожные здания взорваны и сожжены, и весь подвижной состав переправлен в тыл.
Все продуктовые припасы, которым угрожает опасность попасть в руки врага, должны быть «безусловно» уничтожены. В таких случаях местные советы должны взять на себя функции надзора, а их председатели нести персональную ответственность.
Рабочие и крестьяне Петрограда, Киева и всех городов, деревень и сел вдоль линии нового фронта «должны мобилизовать батальоны для рытья траншей» под приглядом Красной гвардии.
Все сомнения относительно того, что мне делать, улетучились. Слишком поздно было возвращаться в Америку. Я бросился в Смольный, с газетой под мышкой. И начал бродить по коридорам.
Где можно записаться в Красную армию? Ибо я собирался выполнить свое обещание и сделаться новобранцем, войти в первый контингент Красной армии. Ленин как-то подсказал мне русское слово «вступить». Я обещал сделать это в случае опасности. Теперь, чуть больше месяца спустя64, сомнении не было, что настоятельная необходимость наступила. Я должен вступить.
Между тем я чувствовал уверенность в себе. Я хотел сделать это как можно более ненавязчиво. После статьи в «Правде» будет много русских, фактически, это открытый призыв к оружию и первый значительный порыв к набору рекрутов в Красную армию, созданную декретом от 15 января. Но я не хотел спрашивать ни одного из моих друзей – большевиков, может ли вступить в нее иностранец. Я решил спросить иностранца. Так я и сделал – спросил, по крайней мере, у двоих. Один был рабочий. И он понял меня так, словно я убеждал его вступить в армию. Он заверил меня, что он не боится умереть, но спрашивал – что хочет Ленин? Собираются ли они заключать мир или сражаться? Я начал отступать, а его вопросы преследовали меня. И вообще, почему американец должен совать нос во все это? Я продолжал отступать.
Затем, в другом коридоре, забравшись как можно дальше, я набрался мужества и подошел к моряку, растолковав ему свои слова так, чтобы он меня понял. Он спокойно кивнул, словно это была самая обычная просьба в мире, и сказал, что отведет меня в нужное место. И мы пошли.
Таким образом я попал в руки Бухарина. Разумеется, я знал Бухарина, он был одним из русских американцев (по крайней мере, он недолго пробыл в Нью-Йорке), которых я знал меньше всех, и мне ни за что не пришло бы в голову обратиться к нему с такой просьбой.
Однако было уже слишком поздно. Моряк буднично сказал, что вот товарищ, который хочет вступить в армию, чтобы защищать революцию, и оставил меня с Бухариным наедине, и Бухарин повел меня, оживленно тараторя.
Вначале я не обращал на него внимания, занятый обдумыванием шага, который собирался совершить. Затем взял на заметку все, что он говорил. Он все говорил о революционной инициативе масс и как Маркс тоже предупреждал о Французской революции, но потом его захватила и воодушевила революционная инициатива санкюлотов.
Я напомнил ему, что славная Французская революция превратилась в бонапартизм.
– Точно, – сказал он, открыл дверь и, взяв меня за руку, ввел в кабинет. Меня смутило это его «Точно». Может, он просто неправильно меня понял или просто не обратил внимания ?
– Послушайте, Бухарин. – Я говорил быстро. Я чувствовал какую-то интригу, в которой меня могли использовать, как пешку. – Давайте я объяснюсь. Хочу, чтобы вы совершенно меня поняли. Я не теоретик, а вы – да. Однако легко делать то, что вы делаете, – разжигать революционный пыл в рабочих, – это легко, когда в желудке пусто, а надежды слабые.
Я не замечал, где мы находимся, но теперь, увидев вкрадчивую улыбку на лице Бухарина, я понял, что на самом деле мы находимся в приемной Ленина. Я выразил протест, заявив, что просто пришел в Смольный, чтобы записаться в ряды Красной армии, а не увидеть Ленина. Я не желал служить Ленину в качестве представителя железного батальона рабочих в странах, бросившихся защищать Советы, если только они откажутся подписать мир. Но в то время, пока я спорил с ним, Бухарин ждал, пока откроется внутренняя дверь.
Я мог бы оттолкнуть его и сбежать. Однако не сделал этого. Вместо этого вместе с Бухариным я завороженно наблюдал, как щелкнула круглая ручка двери и чья-то рука внутри, может, рука Ленина, поворачивала ее туда-сюда, очевидно, пока произносились слова прощания. Бухарин подошел поближе к двери и, когда посетитель вышел, он схватил дверь, пока она была еще открыта, и буквально силой втолкнул меня внутрь.
Меня катапультировало прямо к Ленину. Он шел к своему столу, спиной к нам. Обернувшись, по понятным причинам удивился, что ему таким образом пришлось встретиться с необъявленным посетителем.
Я был очень смущен, и, пробормотав какие-то слова насчет того, что хочу вступить в Красную армию, я почувствовал себя еще более сконфуженным. Что будет, если каждый рекрут будет приходить к Ленину и сообщать ему об этом, прежде чем записаться в армию?
Я пытался объяснить насчет Бухарина. Однако по блеску в глазах Ленина, когда я упомянул имя Бухарина, у меня промелькнула мысль, что он заметил рядом Бухарина или, по крайней мере, подозревал, что он имеет какое-то отношение к этому моему внезапному вторжению в его кабинет.
Для Ленина позиция Бухарина насчет того, что германские рабочие должны восстать и спасти советское рабоче-крестьянское правительство, была отравлением революционной фразой. Сам Ленин рассчитывал на международную поддержку рабочих, однако она не была неизбежной, немедленной – при том что германские войска наступают.
Некоторое время он развивал эту свою мысль, вероятно, для того, чтобы узнать, что я думаю по этому поводу. Мне сказали, что он всегда делает нечто подобное, кто бы ни был его посетителем и какая бы тема ни обсуждалась.
Затем он сказал, что глупо умереть за революцию, поскольку это конец сам по себе. Лучше жить для нее. Оставаться живым. Вот настоящая задача. Если бы все революционеры умирали за революцию, революция погибла бы вместе с ними.
– Конечно, – сказал он, – вы, журналисты, доброжелатели, и поэтому вы больше рассматриваете моральный, а не военный фактор. Но я рад, очень рад, что вы приняли такое решение. – Он прямо и серьезно посмотрел на мня. Я с облегчением заметил, что в голосе или в поведении его не было ни намека на сарказм или изумление.
Я начал объяснять о своем обещании на платформе бронемашины и с удовольствием увидел, что он прекрасно все помнит. Впрочем, мы оба говорили по-английски; у нас было слишком мало времени, и я был слишком напряжен, чтобы пытаться изъясняться по-русски.
– Сейчас все для нас выглядит очень плохо, – сказал Ленин. – Старая армия сражаться не будет. Новая армия в основном лишь на бумаге. Псков только что сдался без сопротивления. Это преступление. Председателя того Совета нужно расстрелять!
Он немного помолчал, а затем продолжил:
– Наши рабочие способны к великому самопожертвованию и героизму, но у них нет военной подготовки или военной дисциплины. Солдаты старой армии устали, они измучены войной, но, если дать им немного отдохнуть, они будут очень хорошо воевать.
