зрители вроде него «переживали такие же душевные муки, как делегаты».
Даже несмотря на то, что я сам принял решение и занял позицию, вероятно, мои чувства были также сильны, как и его (хотя я в отличие от него никогда не называл отношение Ленина приспособленческим), если бы я находился на моем обычном месте – на галерее для прессы, а не отдавал военный долг в Мариинском дворце. Описывая первое собрание с галереи, он сказал: «В какой-то момент я тайно понадеялся, что осторожная политика Ленина, если он оппортунист, возобладает. В другой момент я чуть не выкрикнул делегатам в зале, чтобы они объявили бы священную войну западному империализму» .
Прайс описывает впечатление, произведенное на делегатов докладом Крыленко об отступлении остатков старой армии и докладом комиссара флота, зачитанным матросом Балтийского флота, который показывал, что оборона Финского залива невозможна в свете отсутствия морских подразделений Красной гвардии, которые были отправлены, чтобы сражаться с Калединым на юге.
«Борьба явно безнадежна. Однако это, кажется, лишь поднимает героический дух в груди некоторых большевиков и левых эсеров. Госпожа Коллонтай, комиссар государственного призрения, в этот момент была занята жестоким осуждением Ленина, которого она задержала для утомительных излияний за трибуной, обвиняя его в том, что, опубликовав свой тезис, он изменил революции.
– Довольно этого оппортунизма! – кричала она. – Вы советуете нам делать то же самое, за что вы все лето осуждали меньшевиков, – за то, что они идут на компромисс с империализмом.
Ленин, спокойный и сдержанный, поглаживал свой подбородок и смотрел в пол. Тем временем порывистый буревестник, Радек, нервно ходил туда-сюда за трибуной; лицо его было бледно, глаза налиты кровью… Он попросил слова и в резких словах объяснил с трибуны, что подписание такого мира будет означать моральное банкротство русской революции и передачу Восточной Европы прусской реакции… После Радека настала очередь лидера профсоюзов Рязанова, который страстно отклонил идею подписать мирный договор и сказал, что для революции будет лучше сойти на нет с честью, чем закончиться позором. Казалось, никто не был готов говорить в пользу подписания, и выглядело так, словно идеалисты могли победить.
И тогда встал Ленин, спокойный и холодный, как всегда. Никогда еще подобная ответственность не падала на плечи какого-нибудь человека. И все же будет ошибкой предполагать, что его личность была самым важным фактором в этом кризисе. Сила Ленина в это время и во все последующее время лежала на его способности понимать психологию, сознательную и бессознательную, российских рабочих и крестьянской массы…»
Речь Ленина возымела действие. «Никто не нашел в себе мужества ответить, потому что все, казалось, чувствовали в сердце, что Ленин прав». Однако когда к заседанию в два часа утра присоединился в полном составе Центральный исполнительный комитет Советов и еще добавились фракции меньшевиков и правых эсеров, левые эсеры, от имени которых выступал Камков, собрание признало правильность изложенных в тезисе Ленина фактов. При этом отказалось согласиться с подписанием мира, предпочитая углубиться в тыл и проигнорировать наступление германцев. Если бы окончательное решение было иным, левые эсеры не стали бы сопротивляться ему, но сбросили бы правительство. Прайс пишет, что было пять утра, а не четыре тридцать, как указывают некоторые историки, когда было решено провести свободное голосование, на которое не оказывала бы влияния партийная дисциплина. Подсчитали число рук: 116 за подписание мира, 84 против, 24 воздержались, если следовать за Карром. Подсчеты Прайса таковы: 112 за, 84 против, 24 воздержались. Немцам тут же была направлена телеграмма.
Даже после того, как Чичерин и Сокольников, в качестве членов новой делегации по проведению переговоров о мире, подписали 3 марта мирный договор, который должен был быть ратифицирован Всероссийским съездом рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, – немцы продолжали наступать. Мы жили в ежечасном ожидании катастрофы. Ленин круглосуточно посылал беспроводные телеграммы в провинциальные Советы, находившиеся на каждой территории, в которых объяснял, что в то время, как Центральный исполнительный комитет принял тяжелый ультиматум немцев, чтобы остановить их наступление, они должны голосовать за этот договор на чрезвычайном съезде, который будет созван так скоро, как это возможно. К этому к времени мы уже знали, что думали рабочие на огромных заводах. Большевики, находившиеся в оппозиции к Ленину, направились в Выборг, чтобы собрать голоса через день после того, как Центральный исполнительный комитет принял решение. Они вернулись, признав, что рабочие считали, что сопротивление невозможно; почему они должны одни пытаться, если крестьяне не с ними? Но по мере того, как наступление немцев продолжалось, рабочие начали мобилизоваться в Красную гвардию, и опять их можно было увидеть с ружьями, перекинутыми через плечо, с лопатами, кирками, ножами и прочими удобными подручными инструментами; они маршировали к Балтийскому вокзалу и готовились рыть траншеи вокруг Петрограда.
Через неделю из провинции потоками стали поступать ответы на телеграммы Ленина, и, как было напечатано в «Известиях», в них подтверждалось почти безошибочное знание Лениным психологии и образа мышления большинства крестьян. И опять же одинокий голос, раздававшийся против голосов почти всех членов правящих группировок, не говоря уже о правых меньшевиках и правых эсерах, которые, казалось, страстно желали сражаться против немцев или получить на это приказ, был поддержан 85 процентами населения России.
По мере того как немцы продолжали наступать, очевидно намереваясь захватить как можно больше земли, прежде чем дипломаты подпишут договор на усеянной дотами линии, из Петрограда начиналась спешная эвакуация. Когда германская армия, наконец, остановилась, все вздохнули с облегчением. По крайней мере, рабочие красного Питера были спасены – хотя бы на время; а продвижение пошло более медленным шагом.
Глава 14
ЛЕГИОНЕРЫ
В то время как германские войска подходили все ближе и ближе к Петрограду, я не раз мысленно обращался к тому оружию, которым мы с Джоном Ридом пользовались не раз, обстреливая немцев и рассчитывая с его помощью выманить немцев из окопов. Да, они бросали траншеи на всей линии фронта протяженностью 1200 миль, но не для того, чтобы разворачивать красный флаг и восставать, но чтобы подчиниться своим хозяевам и расчленить молодую социалистическую республику. Рид все еще оставался в Христиании, дожидался того корабля. В любом случае, я был спасен от его гомерического смеха, которым он наверняка разразился бы, увидев меня в форме легионера.
Среди шестидесяти случайных людей, откликнувшихся на призыв послужить в Красной армии в Интернациональном легионе, к моему облегчению, лишь у некоторых была особая военная выправка. А один вообще был еще менее подходящим кандидатом, чем я.
Когда я в первый раз сказал Кунцу, что стал добровольцем, то говорил с ним несколько вызывающе. Без сомнения, профессор смог бы пережить обстрел из ружей, тюрьму или подвергнуться пыткам ради революции, однако проявить готовность убивать из-за нее – это означало требовать слишком много от сорокавосьмилетнего человека, который приехал в Россию прямо с куриной фермы в Нью-Джерси, где, надев на себя толстовку, он проводил время среди цыплят, перемежая это чтением, писанием, обучением и воспитанием племянников и племянниц. Я довольно воинственно заявил Кунцу, что не собираюсь больше оставаться простым пассивным партизаном, как Гумберг Кунц был одним из русских американцев в Петрограде, не связанным ни с одной партией или фракцией, однако он знал Троцкого по «Новому миру», издававшемуся в Нью-Йорке. Я знал: что касается необходимости мира, то он – на стороне Ленина. Это не означало, что он будет готов сражаться, если немцы на самом деле нападут на Петроград, а в это время они все еще наступали.
– Итак, профессор, – сказал я, вставая в позу сурового бойца, как я себе ее представлял, – я уже не вооружен сочувствием, доброй волей и дружескими словами, но ружьем. Я вступил в Красную армию.
Профессор был сугубо городским, весьма приятным человеком. Насколько я знал, ни одна ситуация хаотичного революционного действа, в которой он оказывался, словно в межпланетарной катастрофе ровно
