накануне Октябрьской революции, не вызывала в нем удивления. Не удивили его и мои новости.
– Хорошо, – спокойно произнес он. – Бедные перепуганные дипломаты бегут, а буржуазные дамы готовятся бросать букеты цветов победителям, когда они гусиным шагом войдут в Петроград. Ленин, разумеется, прав, потому что он видит это под углом классовой борьбы. Международный рабочий класс заслуживает того, чтобы эта революция была спасена. Что же до Восстания германцев, – добавил он, и в его доброжелательных глазах в пенсне сверкнул огонек, – это идеализм, а не марксизм, считать цыплят до того, как они вылупятся. – Подумав немного, он словно вдогонку добавил, что он тоже записался в Интернациональный легион.
– Но вы же пацифист, – не подумав, брякнул я. – Вы не убьете даже клопа.
Меня занимали другие детали – его возраст, его мягкость, зрение – мне кажется, на лице моем отразился ужас. Он так по-доброму, но в то же время немного насмешливо, поглядел на меня, что я рассмеялся. Я забыл, что я тоже пацифист! Или был им.
Итак, мы с Кунцем оказались в списке волонтеров под управлением отдела формирования и обучения войск во Всероссийском училище организации и администрации Красной армии и, как воины- интернационалисты, пытались сделаться примером военной дисциплины. Мы не представляли себя в этой роли. Однако профессор был невозмутим.
– Если ты сказал «А», то должен сказать «Б», – весело произнес он.
В ответ я щелкнул каблуками и отдал честь – ни того ни другого, естественно, в Красной армии не делали, – и нашел его логику неопровержимой.
Приписанное к гренадерскому гвардейскому полку, наше подразделение получило кабинет для записи рекрутов на втором этаже элегантного Мариинского дворца. Было постановлено, что английский станет официальным языком легиона, однако мы были люди разных национальностей, у всех были разные фигуры и размеры. Если наш Интернациональный легион не являлся особенно большим вкладом в революцию, по крайней мере, наша разношерстная толпа в течение недель приобрела нечто вроде военной формы и таким образом стала доказательством творческой и организационной мощи революции.
Несмотря на закон, согласно которому заводы переходили под контроль рабочих, в свете того, что многие заводы и фабрики не действовали, а оставшиеся хозяева саботировали работу или вообще уезжали, инженеры бросали службу, многие рабочие, вычислив, что дома их, по крайней мере, накормят хлебом и щами, возвращались к своим семьям. Казалось, что мы повсюду натыкаемся на саботаж, который становился все более дерзким по мере того, как контрреволюция поддерживалась германским наступлением.
В хаосе и суматохе мы часто приходили в отчаяние, не имея возможности раздобыть ружья или амуницию, не говоря уже о чем-либо, отдаленно напоминающем униформу, несмотря на записку, которую, как я видел, Ленин написал главнокомандующему Крыленко. Но потом, когда красногвардейцы, начиная с 25 октября, начали добровольно вступать в Красную армию со скоростью примерно 2500 человек в день, дела пошли немного лучше.
Решение, как полагал наш командир легиона, лишенный юмора чех, было простое. Мы находились просто снаружи Мариинского дворца, вышли, чтобы поупражняться в муштровке, разумеется без ружей. Командир указал на окна Мариинского.
– Вы хотите ружья? Вы хотите покончить с саботажем? Вышвырните всех бюрократов из окон.
Кое-кто вслух произнес слова в поддержку этого. Но командир не понял, что люди шутили. Да, конечно. Кто-то мрачно сказал:
– Разве Маркс не сказал, что надо разрушить буржуазную государственную машину?
Профессор тактично убедил командира не делать этого; революции понадобятся государственные машины, пусть совсем ненадолго, и кому-то придется работать на них. Выбрасывание из окон, даже саботажников, не особенно рекомендовал Маркс в своей «Критике Готской программы».
Прошло немного времени после моего решения стать добровольцем, как я при случае рассказал об этом Робинсу. В это время немцы все еще продвигались на Петроград, их аэропланы по ночам летали над городом, и каждый день разносились новые слухи, а факты были довольно зловещими. Робинса не особенно обрадовали мои новости. Кажется, он подумал, что мои шансы в скором времени превратиться в труп довольно велики.
– Но после ваших подвигов я не думаю, что вы сможете заниматься чем-либо еще, – заметил полковник. И затем, с блеском в темных глазах, добавил: – В любом случае, вы покажете всей буржуазии, которая вопит до хрипоты, что с германцами будут биться до конца; а теперь, когда они уже находятся на близком расстоянии, когда с ними можно покончить, вы желаете выбить их из Петрограда, в то время как они заполонили железнодорожные станции.
Посол Фрэнсис предоставил Робинсу возможность полностью подготовить свой отъезд, и тот направился прямо к Ленину, чтобы обеспечить послу и его сопровождающим простое и безопасное отбытие. И когда Фрэнсис и огромное количество американцев, включая персонал Национального Сити- банка, отправился в Вологду, в маленький провинциальный городок на расстоянии примерно нескольких сотен миль от Петрограда, по прямой железной дороге в сторону Владивостока, Робинс, Гумберг и другие люди из Красного Креста выехали вместе с ними. Через несколько недель к ним присоединились другие делегации союзников. Между тем британцы попытались уехать через Финляндию и пробрались, оставив Локкарта и кое-кого еще в России. Вологда сделалась маленьким деловым городком, заполненным нервными дипломатами; позднее Гумберг мне рассказывал о них забавные истории. Локкарт цитирует Ромеи из итальянского Генерального штаба, якобы тот сказал, после краткого визита в Вологду: «Если бы я посадил всех представителей союзников в котел и сварил бы их, ни капли здравого смысла не получилось бы из всего варева».
Я был уверен, что Робинс вскоре снова появится на сцене; я не мог даже представить себе, что он будет где-то прохлаждаться в тихой гавани. Я увидел его снова, когда правительство со всем его легионом готовилось переехать в Москву, и Робинс появился в Петрограде вскоре после его депеши Ленину, в которой он сообщал, что 28 февраля посольство прибыло в Вологду. (В том же послании Робинс просит сообщить ему новости о германском наступлении и о том, был ли подписан мир. Ленин ответил менее чем через тридцать минут: «Мир не подписан. Ситуация не изменилась…»)
Я помню, что в ночь со 2 на 3 марта на Петроград упали бомбы. Одна попала в Варшавский вокзал, заполненный народом, пытавшимся сбежать. Мы спрашивали себя, будет ли иметь значение для германцев, если 3 марта будет подписан мирный договор.
Робинс из Вологды позвонил Локкарту, чтобы сказать ему, что при всех возможностях посол на следующий день поедет домой через Сибирь. Но если Локкарт получит заверения от Ленина, то Робинс останется и попробует убедить Фрэнсиса остаться. 1 марта Локкарт во время своего первого интервью с Лениным получил-таки заверения о том, что «они готовы рискнуть и пойти на сотрудничество с союзниками». И к 5 марта, через два дня после того, как был подписан мир, Робинс вернулся, и они уже по отдельности задавали вопросы Троцкому. Они оба обсуждали некоторые формы существенного сотрудничества с Троцким. Телеграмма Локкарта своему правительству от 5 марта отражает это67.
Однако именно Робинс принял условия русских для такого черно-белого сотрудничества. И не только это: получив записку от Троцкого, он, Гумберг и Троцкий увиделись с Лениным, и Ленин согласился на эти условия. На самом деле документ утверждал заранее, в случае, если съезд отказался бы ратифицировать Брест-Литовский мир или если бы немцы возобновили наступление или советское правительство было бы вынуждено в результате действий немцев отменить мирный договор, то было бы важно знать ответы на серию вопросов: могли бы они опереться на поддержку Соединенных Штатов Англии и Франции? Какую поддержку эти страны могли бы оказать? Какие шаги следовало предпринять, если Япония захватит Владивосток и Восточно-Сибирскую железную дорогу?
Ленин сказал Локкарту: «В случае германской агрессии я даже желал бы получить военную поддержку. В то же время я убежден, что ваше правительство никогда не увидит все это в таком свете».
Локкарт отправил телеграмму в Лондон, в которой настаивал на том, чтобы предложение было
