принято. Они вышли на Гарольда Вильямса, антибольшевистского корреспондента английских газет и «Нью-Йорк тайме», на человека, которого Робинс описал как агента разведки Великобритании. Вильямс, так же как P.P. Стивене, ведущий представитель Национального Сити-банка в Петрограде, и Чарльз Смит из Ассошиэйтед Пресс, – все они обратились к Великобритании и США, чтобы эти страны не упустили возможности. Робинс передал послание помощникам из военной миссии, чтобы те отправили его в Вологду по военному телеграфу, прежде чем он сам поехал в Вологду. Он прибыл туда поздно ночью 8 марта и обнаружил, что два человека, которые знали код шифра, были направлены Фрэнсисом в Петроград на переговоры с Троцким, после того как к Фрэнсису по просьбе Троцкого обратился Садуль и послал заверения, что он «рекомендует моральное и материальное сотрудничество при условии, если будет искренне установлено организованное сопротивление». Тот факт, что эмиссары Фрэнсиса, Рагглз и Риггз, обещали помощь в Петрограде, убедил Робинса, и тот передал послу оригинальный документ и вернулся, чтобы успеть вовремя в Москву и не опоздать на Четвертый съезд.
Рагглз, не спрашивая согласия посла, направил резкую телеграмму в армейское военное училище, требуя немедленного и положительного ответа, едва услышав вопросы, сформулированные Троцким и Лениным. Тем временем посол не торопился передать документы в Вашингтон; лишь 9 марта он свободно перефразировал телеграмму Рагглза. Как вспоминает профессор Вильямс, «даже тогда он не отметил, что следует поторопиться; он даже не подчеркнул важность вопроса». И когда он, наконец, сообщил Вашингтону о действиях Советов, то добавил, что «если Департамент сочтет, что вышеуказанные вопросы требуют ответа в дополнение к посланию Президенту», то он передаст их Советам через Робинса 15 марта68.
Отредактированный вариант советской ноты достиг Вашингтона, жребий был брошен.
На следующий день после подписания мирного договора было объявлено, что Всероссийский съезд Советов соберется в Москве 12 марта. В то же время правительство создало новый Высший военный совет, назначив Троцкого его председателем, и издало приказ всем вооружаться. Таким образом, когда Фрэнсис направил Рагглза и Риггза на переговоры с Троцким, это оказалось бесполезным жестом. Казалось, что сейчас и французские, и американские офицеры помогут набраться опыта вновь формируемой Красной армии. Но так только казалось в те дни в начале марта, когда, вроде какого-то пятого колеса новой армии, нам в своем Интернациональном легионе было великодушно позволено заниматься делами, весьма далекими от политиканства, которое совершалось в Вологде.
Я всегда связывал продвижение Интернационального легиона по Невскому проспекту, по пути на вокзал, где нам предстояло погрузиться в поезд и отправиться в Москву, с пылающим багровым небом. Ибо, насколько я знаю, небо в Петрограде в тот сырой мартовский день могло быть свинцовым. Возможно, это было лишь отражением моих в то время возвышенных эмоций, тем не менее в памяти у меня сохранилось багрово-малиновое небо с несколькими рваными, стремительно несущимися грозовыми облаками.
Зрелище профессора, марширующего по Невскому с ружьем через плечо – мы, наконец, получили ружья, хотя формы так и не было, – было как-то странно трогательным и в то же время вселяющим уверенность. Если революция могла сделать из Кунца солдата, то она способна на все, что угодно.
Со дня на день мы ожидали саботажа, считая это в порядке вещей. И поэтому с приятным удивлением обнаружили закрытый товарный вагон поезда Москва-Петроград, который был нам обещан. Наступили сумерки, когда мы погрузились. Растянувшись на голом полу темного вагона, мы улеглись спать. Всю ночь нас трясло и колотило. Наконец нарастающий лязг, скрежет и тряска уверили нас, что поезд, наконец, тронулся, и мы заснули. Перед рассветом, почувствовав, что поезд остановился, мы бросились к двери, ожидая увидеть шпили Москвы. Вместо этого мы увидели на расстоянии знаменитые очертания петроградского горизонта, просто на сей раз мы оказались с другой стороны столицы. (Центр Петрограда на «левом», или «Московском», берегу Невы, где река делает резкий поворот.) За ночь мы проехали всего пять миль.
Итальянский легионер схватил свое ружье и пробормотал:
– Саботаж и измена! – и поклялся, что застрелит либо дежурного по станции, либо диспетчера поезда, и с этими словами ушел. Больше мы его не видели. Несмотря на то что остальные из нас не стали предпринимать непосредственных действий, хотя нет никаких свидетельств, что он что-либо сделал, – мы громко выражали свою ярость и отвращение. Все, кроме Кунца, который, пожав плечами, сказал, что саботаж и даже измена – «феномен кризиса», что революция все равно одержит верх и восторжествует и что мы даже можем добраться до Москвы. В свое время нам это удалось, и нас поселили в красивом здании, отведенном под штаб-квартиру легиона.
На самом деле казалось, что жизнь в Москве спокойная. Я с комфортом жил в отеле «Националь», всего в нескольких шагах от комнаты № 24, трехместного номера, который Ленин занимал с Крупской. Я смутно чувствовал себя виноватым в том, что это не продуваемый ветром барак, какой я предвидел, когда вступал в ряды легионеров. В то время как мы ждали германцев, а призыв к действию все не поступал, легко было сделаться беспокойным и мрачным. Отвергнутая опасность может быть похожа на отвергнутую любовь; аппетит к ней может пропасть. Это был период, когда строилась Красная армия; все внимание уделялось организации.
Не утруждая себя ожиданиями Четвертого конгресса и окончательной ратификации Брестского договора, германцы, приглашенные на юг потерявшей право собственности Украинской радой, быстро вторглись на Украину, вернули Раде власть, в то время как она подготовила собственную германскую полицию и военную власть. Красной гвардии было приказано отступить. Преследуемые на Украине и выдворенные из нее красными силами до прихода немцев белые теперь зализывали раны в предгорьях Кавказа, выжидали, реорганизовывались и имели дело с союзниками, которые субсидировали их более или менее открыто начиная с января. Все препоясывали чресла, готовясь к грядущей решающей битве.
Именно в это время меня посадили за стол в штаб-квартире легиона в Москве. Из меня сделали организатора легиона. Об этом я совсем не думал. Именно тогда я понял, что по какой-то причине – возможно, он также был упрямый, – Ленин вновь заинтересовался мною. Какими бы ни были причины, но Ленин предложил Борису Рейнштейну, а потом, позже, мне собраться в маленьком, пять-шесть человек, классе по изучению марксизма.
– Похоже, вы немного изучили наш язык, наш народ и революцию, – будничным тоном, мимоходом как-то сказал мне Ленин. – А как насчет теории революции, идей, подпирающих ее? Не могли бы вы собрать нескольких человек, которые могли бы провести пару часов, изучая Маркса два или три раза в неделю? – И затем добавил: – А если вы пожелаете, я мог бы иногда заглядывать к вам, чтобы посмотреть, как у вас идут дела.
Мне казалось невероятным, что он мог серьезно предлагать это среди множества проблем, которые ему, как главе государства, предстояло преодолевать, мог тратить несколько часов в неделю на обучение с полдюжины студентов. Но потом, через неделю или позднее, я узнал, что такое же предложение он сделал и Рейнштейну, который обратился ко мне с тем, чтобы я вошел в учебную группу.
Через год, в 1924-м, я пытался объяснить сестре Ленина Анне, почему я не ухватился за возможность изучать Маркса под руководством Ленина. Я сказал, что у него обязанностей столько, что они могли бы свалить с ног любого смертного; как же мог я, в здравом уме, добавить ему еще одну? Но она, как Рейнштейн, казалось, не находила ничего удивительного в предложении Ленина.
– Это не обязанность, а отвлечение, – ответила она. – У вас не должно быть никаких сомнений на этот счет. Для Ильича учебные группы могли быть приятным облегчением, и помимо всего у него просто была страсть к преподаванию.
Тем не менее я отказал Рейнштейну. Было ли это типичное для американца отвращение к теории, как таковой, из-за чего сама идея о формировании марксистской учебной группы во время революции показалась мне чуждой? Вполне возможно. Меня разочаровала эта типично российская особенность – подчеркивать ценность изучения, в то время как жизненно важные вопросы революции, и даже ее выживание, оставались нерешенными. Россия была изнурена, разорена, голодна, и опять возникли слухи о неизбежном вторжении японцев в Сибирь (у Робинса были основания верить, что вторжение просто откладывается, и поэтому он в телеграмме от 9 марта убеждал посла выслать предложения).
– Разве не мог Ленин подождать, – недовольно спросил я у Рейнштейна, когда тот снова завел речь об учебных классах, – по крайней мере, пока не уляжется кризис?
