У Ленина пошел второй год ссылки, когда Крупская, сосланная в Уфу, получила разрешение присоединиться к нему как его невеста. Она забрала с собой свою мать и в мае 1898 года прибыла туда, имея на руках приказ немедленно вернуться в Уфу, если они не поженятся. Поскольку паспорт и удостоверяющие личность Ленина документы не прибыли, районный чиновник полиции отказался выдать им брачное свидетельство. Однако волокита была преодолена, свидетельство выдано, и они поженились 10 июля 1898 года. «После зимних морозов, – пишет Крупская, – природа словно вихрь ворвалась в весну. Она стала всемогущей. Закат. В громадных весенних озерах, образовавшихся на полях, плавают дикие лебеди. Или мы стоим на краю леса и прислушиваемся к журчащему ручью или как клохчут вальдшнепы». Ссылка Ленина закончилась в феврале 1900 года.
Крупская, ее мать и Ильич проехали верхом на лошади 300 верст вдоль Енисея, часто меняя лошадей и скача день и ночь, «благодаря лунному свету, который освещал все вокруг». На каждом привале Ленин заворачивал обеих женщин в пальто из лосевой кожи. Потом он оставил их в Уфе, поскольку Крупской еще предстояло отбыть свой срок ссылки в Сибири. Ленин поехал дальше, встретился с Мартовым и прибыл в Петербург, где их обоих вскоре арестовали.
Если бы жандармы, которые сопровождали их, были умнее и клочок бумаги, который Ленин беспечно вез с собой, внимательней изучили, то это могло бы плохо кончиться. Поскольку на нем были имена всех, с кем Ленин собирался связаться, с целью издания газеты. Но как бы то ни было, они с Мартовым получили лишь формальный десятидневный приговор. Для царской полиции было обычным делом преследовать всех вернувшихся политических и, если возможно, выбивать у них признание по обвинениям более серьезным, чем тунеядство, бродяжничество или что-либо еще, в чем обвиняли Ленина и Мартова.
Я слышал о подробностях ареста, которые описывали товарищи из Петрограда, по-разному реагируя на задержание. Петере, которому так не нравилась его роль тайного агента ЧК, испытывал гордость оттого, что Ильич по природе был таким неважным конспиратором. Мне кажется, это был Янышев, который вроде бы расстроился, когда я спросил его об этом, поскольку он сказал, что это продемонстрировало, что у Ленина «вообще не было инстинкта самосохранения». В любом случае, я поднял этот разговор с профессором по другой причине.
– Как странно, – произнес я, – что Ленин, который такое внимание уделял бдительности и мерам предосторожности, сам был такой беспечный.
Похоже, Кунц согласился с этим, но сказал, что Ленин из-за нескольких случаев, которые произошли с ним раньше, потерял бдительность.
– По природе он порывистый и открытый. Таким же был и его брат, поэтому его и поймали. Ах, что это за семья! К счастью, у него есть Крупская, она сдерживает его стремительность, и хорошо, что она была рядом с ним в 1905-м, а потом и в 1917 году, была его глазами и ушами, когда он скрывался в подполье. Хорошо, что она смогла поехать с ним в Сибирь; если бы он был в одиночестве, весна не была бы такой соблазнительной.
У Кунца жены не было и в будущем не предвиделось, поэтому в его словах прозвучала печаль. Многие годы спустя я узнал, что он полюбил какую-то девушку из старой России; однако ее семья не одобрила такой брак, может, потому, что он был учитель-еврей без гроша в кармане. После этого он больше не влюблялся.
С удовольствием рассуждая о сибирской весне, мы с Кунцем не знали, какая серьезная беда зреет в связи с чешским легионом, который, очевидно, был уже близко, шел за нами по пятам и вскоре растянется вдоль всей Транссибирской дороги. Это превратит великодушие большевиков (вроде их гуманных порывов, благодаря которым они отпустили генерала Краснова и кадетов после Октябрьской революции) в страшное несчастье, которое они не скоро забудут.
Чешские дивизии состояли из бывших дезертиров австрийской армии. Это были превосходно вооруженные, дисциплинированные войска. Они нашли прибежище в России, и по договоренности между правительствами им было разрешено остаться здесь, под ответственность французских офицеров. Все это было в дни Керенского. В начале 1918 года большевики договорились с французскими и британскими представителями разрешить чехам проехать через Россию в порты, откуда французские корабли должны были забрать их для сражения против австрийцев и немцев на французском фронте. Однако прошло несколько месяцев, а Франция ничего не сделала, чтобы предоставить корабли. В феврале, когда начиненный австрийцами полк галицийцев, ведомый Радой, двинулся на Киев, чешские добровольцы примкнули к каким-то войскам Красной гвардии, чтобы противостоять надвигающимся силам. Однако у красногвардейцев и чехов что-то не заладилось, хотя до открытого разрыва не дошло.
Между тем, по условиям Брестского договора, Советы были обязаны разоружить чехословацкий легион. В то же время красногвардейцам было приказано отступить. В результате этот легион, который был составлен из военнопленных и до того широко сотрудничал с русскими, стал, в особенности офицеры, легкой добычей для антибольшевистской пропаганды, устраиваемой французскими агентами. Когда их попросили сдать оружие, они отказались сделать это. Советы неохотно нажимали на этот вопрос. Троцкий гарантировал легиону полную безопасность и предложил его членам возможность работать и поселиться в России, если они того пожелают. Однако, имея на руках оружие, они начали двигаться к портам – к Владивостоку, Мурманску. Архангельску. И как раз в это время, когда они растянулись от Уральских гор до Сибири и дальше на север, фабрика слухов, действовавшая через посольства союзников в Вологде (как показывают бумаги Робинса), забила тревогу: большевики ввели в сражение германские войска военнопленных в Сибири; они собираются выдать легион немцам и так далее.
И легион, из-за невежества большинства своих солдат и их наивности в отношении обещаний союзников (которые так и не были выполнены; после того, как они сделали грязную работу, союзники дурно с ними поступили), взялся за оружие.
По всей азиатской части России чешские дивизии занимали город за городом. Поскольку я лично встречался с чехами и белогвардейцами под командованием Семенова во Владивостоке, я могу со знанием дела сказать, что историки правы: легион и казацкий атаман Семенов (и пришедший ему на смену адмирал Колчак) делали общее дело, несмотря на противоречия. К счастью, я являюсь живым свидетелем этого. За меня сражались те, чьим пленником я должен был стать, – чехи или белые, – и надо сказать, это был не самый приятный мой жизненный опыт.
Глава 18
ПОД ОГНЕМ
В ретроспективе я подозреваю, что Джон Рид и я, несмотря на все, что мы узнали, все еще оставались наивными, когда уезжали из российских столиц, он из Петрограда, а я через три месяца из Москвы. Мы все еще ожидали, что наша страна будет разительно отличаться от старой разложившейся коррумпированной Европы. Однако Джону хватило его восьминедельного ареста в Христиании, а мне моего крещения огнем во время вспышки интервенции во Владивостоке, чтобы мы полностью отрезвились на сей счет.
Меня заставили проторчать во Владивостоке семь недель. Но мое пробуждение произошло не сразу. Я все еще не был уверен в том предупреждении, которое совершенно серьезно сделал Ленин, или в том, что он прав. Кунц раздобыл визу и билет на пароход всего за несколько дней, но ведь и Кунц числился в Интернациональном легионе. Что же до меня, американский консул ждал, пока не придет распоряжение из Вашингтона, прежде чем смог поставить визу в мой паспорт, однако он был в высшей степени участливым, приветливым. Японский консул также был весьма любезным, но при этом ничего не делал.
На самом деле я легко смирился с мыслью, что мне придется надолго задержаться здесь, ибо книга, которую я планировал написать все эти месяцы, начала вырисовываться у меня в голове, и я чувствовал, что скоро начну писать.
Единственная проблема заключалась в том, что здесь я встретил группу русско-американских большевиков. Через них я познакомился с другими мужчинами и женщинами, которые вернулись из ссылки в свой родной Владивосток. Писать – вообще занятие мучительное, если не сказать больше, и вдвойне для
