указывал, что настанет «период войн и революций», который продлится от пятидесяти до семидесяти пяти лет в разных странах, а потом «скоро» станет просто вопросом окончательного триумфа. Дело в том, когда этот триумф состоится, а не состоится ли вообще.
Между тем стремительно завершался процесс отмены эксплуатации человека человеком и владения частной собственностью. При нынешних обстоятельствах работа по разрушению старого государственного аппарата шла очень быстро; большинство радикальных коммунистов проявило нетерпение даже по отношению к новому закону о земле, заявляя, что план государственных хозяйств будет означать, что люди будут работать на других, то есть платное рабство возродится. Ленин сухо сказал об этом, так как он подбивал рабочих не брать на себя руководство заводами, до тех пор пока они не научатся управлять ими.
– Мы восторжествуем – если переживем все это; но это означает, что нам придется сделать несколько уступок на некоторый момент, чтобы производительная машина заработала и смогла бы выжить. А если мы восторжествуем или даже если нет, то наш пример вдохновит революцию в отдаленных азиатских, южноамериканских и африканских странах.
Это произойдет вскоре после того, как к русским присоединится европейский пролетариат. Нет, сказал он, когда это произойдет, он не сможет сказать. Другие уже делали подобную ошибку.
– Но вот что я вам скажу. Падение кайзера произойдет в течение года. Это абсолютно точно.
Это было более определенное предсказание, которое когда-либо делал Ленин, и он оказался прав. Через семь месяцев, 10 ноября, кайзер Вильгельм бросил свою армию и сбежал в Голландию, после этого его попросили отказаться от трона, и он сам назначил имперского канцлера, принца Макса Баденского. В Голландии Вильгельму предоставили замок, и в нем он провел оставшиеся годы, вдали от мировых событий.
– В конце, – сказал Ленин с той же уверенностью, – страны объединятся в огромную социалистическую федерацию или мировое сообщество – через семьдесят пять – сто лет.
Тот факт, что Ленин особенно упомянул азиатские и даже африканские народы, ничего не говоря о том, когда произойдет американская революция, интересовал меня в тот момент гораздо меньше, чем то, что он чуть раньше говорил об американской интервенции. Осознав, что мы задержались у Ленина гораздо дольше, чем он намеревался с нами беседовать, я задал ему последний вопрос:
– Но если интервенция – это реальность, если моя страна не будет ставить палки в колеса, но помогать, тогда что?
– Тогда, – ответил Ленин, – это означает круговую оборону с нашей стороны. Мы собираемся сейчас это предположить. И этому отдадим приоритет над всем прочим. В таком случае, – продолжал он, – революция может замедлить ход или даже временно измениться по форме; ее цели и намерения останутся прежними, просто достижение их будет немного отложено. При иностранном вторжении наши уставшие от войны люди найдут новые стимулы, чтобы сражаться, а крестьяне будут защищать свою землю. Они узнают, что, как это поняли немцы, приход японцев, британцев, французов или американцев будет означать возвращение помещиков. Ибо любой интервент должен иметь опору, а единственная опора, которую он найдет среди народа, – это сословие белых офицеров. Так что кто знает? Революцию, может, подтолкнет ваше империалистическое правительство. А если так, то это будет величайшей ошибкой – для вашей страны, вашего народа и для меня. Ибо в конечном итоге мы восторжествуем, – сказал он, – в этом вы можете не сомневаться.
Затем он повернулся ко мне и высказал сожаление, что теряет меня как перспективного члена класса марксистов. Он по-доброму посмотрел на меня и сказал, что я – американец до мозга костей. Но что я научусь; время кризисов особенно подходит для того, чтобы выучить теорию.
Я помню, как мы пошли назад по коридорам Кремля вместе с Кунцем. Ни мне, ни ему нечего было сказать. Нам даже в голову не пришло почувствовать себя польщенными, что председатель Совнаркома проговорил с нами два часа. Я сомневаюсь, чтобы те два тамбовских крестьянина подумали бы о том же. Нас просто переполняло сознание невероятных трудностей, ждавших впереди; он был так прост, а его сила и умение сосредотачиваться были таковы, что его слова буквально жгли слушателей и воспламеняли их, даже если выражение лица у него оставалось обычным.
Слова Ленина «В конце мы восторжествуем» стали частью его образа, который задержался в моей памяти.
Позже меня осенило: значит, он так и не оставил идею марксистского класса! Не было и намека на упрек, когда он упоминал об этом. Это было еще одним подтверждением справедливости той оценки, которую я дал еще задолго до того, как узнал самого Ленина, основанной на том, что говорили мне мои русско-американские друзья. Уважая убеждения другого человека, Ленин не призывал его идти куда-либо по собственной инициативе, и это тоже часть искусства быть человеком. Ленин был самым хорошим человеком из тех, кого я знал, и, кроме того, он был великим человеком.
Глава 17
НАПРАВЛЕНИЕ – ВЛАДИВОСТОК
По пути в Петроград мы с Кунцем вспомнили, что прошло меньше двух месяцев с тех пор, как мы сели в поезд с нашей группой интернациональных легионеров и отправились в Москву, оставив наш любимый красный Питер в опасности. Теперь же мы ехали на север, а не на юг, в поезде не менее обветшалом, но не таком перегруженном, ибо вновь исход из Петрограда был особенно обильным, потому что там был суровый голод. На следующую ночь мы должны были следовать на запад.
– Раньше мы волновались из-за бошей, теперь из-за япошек и хитроумных французов и англичан, – заметил Кунц, едва поезд тронулся и затрясся, загромыхал по рельсам. – И совсем скоро американские солдаты-пехотинцы приедут сюда, чтобы восстановить порядок при белых.
Я с ним не соглашался.
– Я не уверен, что Ленин пойдет на это. Тогда для чего он стал бы говорить о том, что хотел бы привлечь американских ученых и инженеров? Тысячу, не меньше! Кстати, а что вам сегодня утром Ленин говорил по-немецки? Мой немецкий что-то совсем заржавел. Что-то насчет мечтаний.
– О да, – ответил профессор. – Ленин сказал, что, в сущности, мы не утописты, но нужно иметь мужество, чтобы мечтать, или планирование социализма будет бесполезным.
– Надеюсь, что именно это он и сказал! – гордо проговорил я. – Хотел бы я сейчас увидеть Янышева и Воскова!
И вдруг меня осенило, и мне даже сделалось дурно от такой безысходности. Ведь возможно, что «другого раза» не будет и я не смогу больше подтрунивать над Восковым или Янышевым. Ходили слухи, что Янышев на севере работает у Троцкого как политкомиссар Красной армии; в любом случае, он исчез из виду. Был шанс, что мы встретим Воскова в Петрограде, но был ли он там? Если нам повезет, то мы прибудем в Петроград поздним утром (по крайней мере, на этот раз мы ехали не в товарном вагоне, поэтому нам меньше грозила опасность, что нас отведут на боковой путь). Я не видел Воскова с того времени, как его направили в Финляндию. Ничтожный шанс был за то, что он выжил. Робинс недавно сообщил мне о нем новости: он в Петрограде командует красными войсками, защищающими город, другими словами, отдыхает, ибо городу ничто не угрожает. Однако это было три недели назад, когда Робинс проверил это и узнал, что он там.
К завтрашнему утру, ворчал я, Воскова могут отправить в другое опасное место, если этого уже не сделали. Это было перед широкомасштабной интервенцией, которая подстегивала гражданскую войну, однако незадолго до этого Троцкий издал приказ для дисциплинированных коммунистов, «готовых умереть», отправляться на Волгу, где атаковала Добровольческая белая армия; это сообщение сопровождали характерные для Троцкого слова: «Легковесные агитаторы там не нужны».
Когда мы отъехали от Петрограда на еженедельно отправлявшемся из столицы Транссибирском экспрессе на следующий день в восемь вечера, то, стоя на платформе, чтобы бросить прощальный взгляд на Петроград, мы так не смогли определить местонахождение Воскова.
В некотором смысле я испытал облегчение оттого, что не увидел его после событий в Финляндии,
