земли, выращивании скота, в садоводстве и в производстве молочных продуктов. В то же время это была едва ли не мечта, однако мечта, записанная на бумаге.
Время пришло, сказал Прайс, чтобы произошла «вторая революция» Ленина, которая смогла бы изменить отношения между городом и деревней. Безземельные крестьяне или те, кто прежде влачил жалкое существование, добывая пропитание с крошечных наделов, и при этом работал на более богатых крестьян, собирались и организовывали какие-то секции.
Причина того, что после Октября в некоторых общинах прирост земли оказался таким малым, заключалась в том, что большая часть земли была захвачена до того, как большевики взяли власть, и самые хитрые захватили больше. Основной контингент городских рабочих, занимавшихся продразверсткой в деревнях, появился позже, но в апреле прибыли их авангардные отряды, оснащенные одеждой, лопатами и другими фабричными продуктами, которые они собирались обменять на зерно. Крестьяне, которые приветствовали Советы за то, что они легализовали их захват земли и утвердили их в правах владения ею, добились своей цели, и теперь социализм им был не нужен. Они враждебно встретили команды, занимающиеся реквизицией зерна (продразверсткой); приняли помощь от рабочих в виде одежды и прочего, а самих рабочих выдворили с пустыми руками.
«Что стоит земля, если советские будут забирать все, что мы на ней выращиваем?» – спрашивали кулаки и даже середняки. Ряды середняков расширились благодаря их приобретениям, грабежу помещичьих усадеб, в лето 1917 года, когда кричал красный петух. Между тем даже в апреле были случаи, описанные в прессе, когда многочисленные бедняки, организованные достаточно хорошо, чтобы доминировать, вынуждали проводить реорганизацию земельных комитетов и перераспределение земли. В таком случае середняки утрачивали свой новый статус и передавали землю беднякам. Самым крепким орешком оставался кулак. А организация полупролетариев еще только нарождалась. Это было началом насилия; позднее страна будет словно заштрихована крестьянскими восстаниями – открытым мятежом, бунтом против Советов.
Мы с Прайсом пришли к выводу, что на самом деле все обстояло еще мрачнее. В своих «Воспоминаниях о русской революции» в главе, посвященной этому периоду, Прайс, в частности, пишет:
«Повсюду можно видеть, что дух восстания все еще бродит по земле. Больше не было помещиков или банкиров-кадетов, против которых можно было восстать, однако были вторгающиеся войска германцев, для которых их собственные договора были «клочками бумаги», и были советские комиссары в Петрограде и в Москве. Последние представляли власть, а вся власть в те дни предавалась анафеме. Циклопические костры, веками тлевшие под поверхностью, выгорали сами по себе. Примитивные инстинкты, требовавшие возмездия вековым классовым угнетателям, были сильны и не умалялись из-за воровства, грабежей, убийств, насилий и надругательств над беззащитной теперь буржуазией. В памятных строках писатель, левый эсер, изображал дух этих дней [Александр Блок, поэма «Двенадцать» ]. С поразительной откровенностью и честностью революционная поэзия, создававшаяся в России в конце зимы 1917/18 года, описывает эти типы, и Блок наполовину обожествляет их. Однако очень важно понять, что эти символы восстания также были символами отсутствия дисциплины, против чего большевикам пришлось начать беспощадную борьбу».
С каким количеством трудностей пришлось столкнуться первой диктатуре пролетариата! Ленин все еще упорно стоял на одном из двух пунктов, которые он выставил еще в 1905 году как необходимое условие успешной революции: союз пролетариата и крестьянства. Он прошел первую стадию, когда городские рабочие соединились с крестьянами в одно целое, чтобы противостоять помещикам; теперь начинался второй этап, когда городские рабочие и бедные крестьяне должны были бороться с кулаками.
А что до других пунктов? Это была поддержка международного пролетариата. Упоминал ли Ленин об этом в те дни? О да, он все еще упоминал об этом в следующем августе в «Письме к американским рабочим», когда говорил, что он знает, что помощь придет от прогрессивных передовых рабочих из других стран. «Словом, мы непобедимы, ибо мировая пролетарская революция непобедима».
Я должен сказать, что я чувствовал себя далеко от американского пролетариата, возвращаясь назад домой и начиная думать об аудитории, к которой буду обращаться. (Как выяснилось, я говорил со всеми группами: с церковными организациями, бизнесменами, трудящимися, интеллектуалами. Само собой, те два миллиона человек, что раскупили экземпляры моего маленького памфлета74, интеллектуалами не были.)
В последнюю неделю апреля Кунц и я попрощались. После Октябрьской революции их антагонисты насмешливо говорили, что Советы через несколько дней падут; затем они стали говорить, что падут через несколько недель. Теперь многие из большевиков, с кем я разговаривал, таили подозрение, что власть в их руках ненадолго. Впрочем, они не признавали, что если оно падет, то это будет означать, что их постигнет неудача. Если это будет неудачей, то в любом случае весьма успешной. Как Парижская коммуна, она останется кладезем уроков, которые нужно будет извлечь человечеству для его следующей попытки построить социалистическое общество.
Некоторые из них мрачно шутили: Петере, с этим его акцентом, как у кокни, сказал: «Мы снова встретимся, старина, если мы все через несколько дней не будем болтаться на фонарных столбах». И сказал это весело.
Луначарский, мрачный, каким я его никогда не видел, сказал: «Может, нам придется покинуть Москву. Но если мы хлопнем дверью и уберемся, то потом вернемся вновь!»
Робинс (он собирался в мае уезжать вслед за мной, через несколько дней после меня) все еще настойчиво телеграфировал Фрэнсису в надежде, что Вашингтон предотвратит интервенцию японцев, и предупреждал, что ненависть японцев сможет объединить все ныне воюющие фракции. При этом он указывал, что предпочтительнее признать Советы. Мне он говорил: без поддержки Соединенных Штатов большевики обречены.
– Они пытались изо всех сил. А теперь ваша задача – правильно выставить их перед историей. И моя тоже.
– Это не самый легкий вывод для меня, полковник. Я хотел бы увидеть, как они продолжают творить историю. Я не интересуюсь вскрытием трупа и установлением точной причины смерти. Я только хочу предотвратить ее. Насколько продажными могут быть те люди в Лондоне и в Париже? Они отказываются признать правительство, на том основании, что оно временное, неустойчивое. А потом, когда оно покажется им более стойким, они решат, что его можно сокрушить. Кто еще смог бы оставаться у власти шесть месяцев?
Россия продолжала истекать кровью, умирать и убивать. Бухарин, Радек и так называемые левые утратили желание вести священную войну против всех империалистов. Немцы отрезали громадный ломоть от развалившегося гиганта. В настоящее время Московия сократилась еще больше, по сравнению с той площадью, что у нее была 300 лет назад, поскольку Дальний Восток оказался под властью Белой контрреволюции, а адмирал Колчак быстро присвоил титул Верховного правителя России.
Чарли Кунц и я выехали из Москвы примерно 24 апреля 1918 года. Мы с Кунцем сначала собирались ехать в Петроград, провести там один день и на следующий вечер, в восемь часов сесть на транссибирский экспресс, который отходил еженедельно с Николаевского вокзала.
Я вспоминаю, как рассказывал Кунцу целых два вечера до того, как мы выехали из Москвы, каким я нашел настроение некоторых товарищей, которым сказал «пока». Я был уставшим, расстроенным и чувствовал себя немного виноватым, словно дезертировал с корабля. Кунц отреагировал с непривычной для него резкостью, когда я передал ему примеры их предзнаменований, предчувствий. Он напомнил мне, что после Октября слишком многие из них ожидали быстро установить социализм.
– Был только один человек, и мы увидим его, прежде чем отчалим, – сказал профессор и на сей раз улыбнулся мне.
– Ленин? – недоверчиво спросил я. Я думал, что мне удалось убедить Кунца, что это будет дерзостью, если мы отнимем у него время, чтобы попрощаться.
Да, сказал он, все уже устроено. Он позвонил в Кремль и поговорил с секретарем Ленина. Вскоре пришел ответ: «У него только пять свободных минут». Нам предстояло увидеться с ним утром, в день нашего отъезда, а потом сесть на вечерний поезд в Петроград.
Было примерно десять утра, когда мы начали разговор с Лениным. И уже в полдень нас выставили
