все это ненадолго и им снова придется идти в бой. И они это понимают. Поэтому человек может выдержать все это, если ему говорят, что он – герой. И слова, идущие от сердца, – это то, что у нас имеется в избытке, – немного застенчиво произнес он. – Я лишь хочу, чтобы у нас были современные ружья и пули, а также гранаты в таком же количестве.
Конечно же их заводы вовсю работали, производя ружья, но по-настоящему большие орудия на крепости, смотревшие на бухту Золотой Рог, прибыли из Петрограда, мне кажется, еще во время авантюры Корнилова, в которой Керенский скомпрометировал себя.
Была определенная логика в словах Лифшица. Иногда что-то в Джероме напоминало мне Воскова. Он не обладал искрометным юмором Воскова, однако у них обоих была некая тугая нить, что делала их похожими друг на друга. Я также подозреваю, что, как Восков, Лифшиц всегда лучше всего собирался во время кризисов и расслаблялся, только когда все шло хорошо, но я не могу сказать, что за семь недель, что я был там, кризис миновал, он лишь усугублялся. Но все равно, с Джеромом я чувствовал себя относительно веселым. Несмотря на то что он был наделен высохшим телом и спиной, которую не мог выпрямить, его дар – смотреть на вещи прямо (что он приписывал своему марксизму, разумеется) был таким, что в его присутствии я никогда не думал о нем как о человеке, имеющем физические недостатки.
Когда я собирался выступить с речью перед Советами 9 июня, я спросил Джерома:
– Не будет ли немного разочаровывающим – говорить о необходимости разбить Семенова, когда я только что сказал в двух статьях, напечатанных в вашей уважаемой газете, что он полностью изгнан?
– Конечно нет. Почему вы беспокоитесь о таких пустяках? Вы, художники, хотите, чтобы жизнь отражала ваши слова, а не наоборот. Может, нам сейчас придется прогонять его раз в неделю начиная с сегодняшнего дня, пока не прогоним окончательно? Так что задайте им жару. Кроме того, ваши статьи были напечатаны на английском языке, чтобы произвести впечатление на иностранцев, и мы надеемся, что Вудро Вильсон сейчас читает их. Однако вашу речь услышат люди из доков и сталелитейных заводов.
Итак, я произнес речь. Это произошло в субботу, 9 июня. А 11 июня в «Крестьянине и рабочем» речь появилась полностью, под заголовком, который даже мне показался слишком провокационным.
«ПРИЗЫВ К ОРУЖИЮ
Они [силы Семенова] имеют офицеров и деньги; но на нашей стороне и стихийные, и моральные силы. Они сражаются за восстановление старого жестокого, деспотического порядка; мы боремся за новый, свободный, справедливый порядок. Выбираясь изо лжи и клеветы, которой покрыта русская революция, мир начинает понимать, за что она борется: за общество без враждующих классов, где избитые, презираемые и угнетаемые крестьяне станут собственниками и будут строить свою экономику и человечество найдет нечто помимо прекрасных чувств в утверждении братства всех народов».
Сказав, что рабоче-крестьянская Октябрьская революция спасла революцию от хаоса, в который она скатывалась, я добавил:
«С самым широким сотрудничеством с обеих сторон любая задача восстановления России будет спотыкаться и буксовать. Но вместо того, чтобы получить помощь, рабочие получают удары и оскорбления со всех сторон. Им саботировали работу прежние старорежимные чиновники, их бросили интеллектуалы, бойкотировали союзники, почти гильотинировали немцы, в то время как почти каждый так называемый свободолюбивый гражданин из демократического западного общества оказывал моральную поддержку, а иногда и физическую помощь их очернителям, клеветникам и душителям.
Однако нет никакой силы, которая могла бы сокрушить русскую революцию, и сегодня Советское правительство пускает корни глубже в русскую почву, чем когда-либо ранее».
И я завершил:
«Ваш президент только что сказал: «Кто бы ни двинулся через пограничную линию Сибири, угрожая рабочему правительству, должен погибнуть на месте!» И так же говорим все мы! Он должен умереть, либо умрем мы!
Нам жизнь мила: жить под лучами солнца, наблюдать, как играют солнечные блики на воде; познавать любовь близких нам людей – все это драгоценно. Но еще дороже и драгоценнее братство человечества; судьба демократии и триумф Интернационала. И за это мы не откажемся умереть!
Да здравствует Советская власть! Да здравствует Красная армия! Да здравствует Интернационал!»
Через день после того, как я произнес речь, 10 июня, состоялся большой митинг на Вокзальной площади, на котором приветствовали красногвардейцев, вернувшихся домой. Это была часть подразделения из Владивостока и Сучанской области, которая вместе с гарнизоном солдат и матросов Сибирского флота принимала участие в важных боевых действиях на Трансбайкальской линии фронта.
Случилось так, что это было окончательным изгнанием Семенова, но, к сожалению, здесь имели место другие факторы, более важные, чем его решающее поражение.
Армию в то время возглавлял молодой военный стратег Сергей Лазо, известный по всей этой части Сибири за его подвиги. На торжественную встречу вернулись многие местные красногвардейцы, и среди речей, праздновавших их триумф, одна была произнесена приглашенным американским корреспондентом. «Крестьянин и рабочий» удовлетворился на этот раз тем, что в номере от 12 июня просто упомянул, что я тоже говорил; даже Джером уже начал понемногу уставать от моих речей.
Реванш, когда он наступил, исходил не от Семенова. Чехи продолжали прибывать по Транссибирской дороге, пока их не скопилось более 17 000 во Владивостоке. 29 июня, с более или менее неприкрытой помощью французов, британцев и японцев, они оккупировали город, арестовали всех большевистских вождей, которых смогли захватить, спустили красный флаг и подняли ненавистный царский. Американцы тоже сыграли свою роль: крейсер «Бруклин» окружил американское консульство, чтобы защитить его, думаю, на тот случай, если какие-нибудь члены Советов попробуют найти там прибежище.
Мне становилось все противнее и неприятнее. Неужели интервенция была спланирована даже со стороны моей страны?
Как боялся Вакс, воинственные портовые рабочие отказывались принимать состояние осады, несмотря на нацеленные с залива на город пушки и винтовки в руках чехов. Ворвавшись в пустое здание красных, где Суханов, сидевший за столом, был взят врасплох и рано утром арестован, эти рабочие в течение сорока восьми часов удерживали здание, вооруженные лишь несколькими винтовками. Они кричали из окон и пели песню английских рабочих-транспортников, которой их научил Вакс. («Удерживайте крепость, ведь мы идем! Объединяйтесь, парни, будьте сильны!») Их вытеснили только ночью, когда чехи проскользнули близко от здания, бросили в окно зажигательную бомбу.
Кровавая баня, которой так боялся Вакс, началась. Многие были застрелены.
4 июля мы провели красные похороны этих товарищей. Я говорю «мы» с некоторой гордостью, хотя сам принимал в этом мало участия – просто присутствовал на подпольном митинге с теми товарищами, что оставались на свободе, на котором мы спланировали похороны. Вакс решил, что мне идти будет опасно. В качестве председателя совета профсоюзов его разыскивали чехи и белогвардейцы или и те и другие, и партия, или то, что от нее осталось, решила, что ему нужно держаться подальше. Я сказал ему, что меня тоже пару раз арестовывали, чехи врывались в мою комнату, хватали мои бумаги и рукопись книги и что мне надоело прятаться; я пойду. Он сказал, что я «безответственный», а я вспыхнул и сказал, что у меня есть над ним преимущество, мне не нужно подчиняться любому решению партии, и что у меня есть свое мнение.
Митинг был в общем-то довольно прозаичным. Ни одного слова не было потрачено на чувства или сантименты. Немногие из присутствовавших понимали, что время дорого, и все выходили с конкретными предложениями.
Сами похороны были настолько многолюдными – тысяча рабочих и работниц молча выстроились на
