внимание на рост угрозы неонацизма.
Об этой нарастающей опасности писала 25 февраля 1960 года «Нойе Рейн цайтунг», сочувствующая социал-демократической партии: «Если бы вы после многолетнего пребывания на мирных островах в южных морях вернулись домой в ФРГ, то за одни сутки пришли бы к выводу: завтра будут стрелять, завтра начнется война».
Это не было преувеличением. Само министерство обороны ФРГ дало тому доказательства на свой манер, когда в «Информационном бюллетене для армии» № 2 за 1960 год заявило:
«Германия разделена. ФРГ выступает в качестве представителя всей Германии. Стремление к единству не прекращается в нашем народе. Таким образом, ФРГ безусловно представляет собой „очаг беспокойства“, потому что, пока Германия разделена, на земле никогда не будет устойчивого мира».
Такая политика — начиная с раскола Германии, через безграничное вооружение, вплоть до угрозы насильственного объединения — не сулит ничего хорошего всем нам, Европе, всему миру; я открыто ей противился. Пора было положить конец пассивному подчинению.
Был конец марта. Офицеры по связи с прессой собрались в Карлсруэ, чтобы ознакомиться с новыми директивами. Я ожидал, что на это совещание также прибудет приглашенный мною Адельберт Вайнштейн, военный обозреватель «Франкфуртер альгемайне цайтунг». Этот бывший майор и офицер генштаба старого вермахта в начале года основал Союз резервистов бундесвера и в почти ультимативно составленном письме просил командиров корпусов бундесвера поддержать его начинание. Господин Вайшнтейн не явился на совещание, вместо себя он прислал двух членов президиума союза, господ Парча и Хувига. Они сами себя разоблачили; видимо, эти господа полагали, что на собрании офицеров они в «своем тесном кругу».
Согласно их планам, все солдаты, отбывшие службу в бундесвере, должны быть «охвачены» и надо их на еженедельных учениях под командой унтер-офицеров и офицеров бундесвера «держать в готовности»; таким образом будет создан огромный резерв бундесвера.
Представители союза предлагали сформировать «ополчение» и ссылались на пример Швейцарии. То и дело слышались слова: «территориальная оборона», «войска гражданской обороны». Это «ополчение», недоступное для «вредного влияния профсоюзов», должно было стать «успокоительным фактором» в случае чрезвычайного положения внутри страны или вовне ее.
Лишь немногие из моих офицеров разгадали, что эти планы имеют в виду формирование войск для борьбы против антимилитаристских выступлений в Западной Германии, создание военизированных отрядов, действующих против рабочих и других миролюбивых и демократических сил. На собрании большинство офицеров не поняло также, что этот Союз резервистов, к тому же стремившийся объединить все прочие солдатские организации, основан только для того, чтобы еще более милитаризовать общественную жизнь в ФРГ, а наименование Союз резервистов служит лишь для маскировки всей затеи, причем Вайнштейн — лишь персонаж, действующий по особому поручению.
Впрочем, некоторые офицеры по связи с прессой уже были настроены критически и не столь смиренно, как хотелось бы Бонну, Я приметил это по выражению лиц. Достаточно было искры, чтобы огонь вспыхнул. Этой искрой послужили мои слова, когда я с возмущением крикнул милитаристам в штатском обличье Парчу и Хувигу:
— Господа, ведь это не что иное, как новый вариант «черного рейхсвера»! Я это решительно отвергаю.
Не давая этим «ополченцам» возможности опомниться от изумления, я открыл дискуссию и предоставил слово моим офицерам. Тут разразилась буря. Посыпались вопросы, возражения, протесты. Выступали не все; но у тех, кто брал слово, было что сказать. В клубе повеяло свежим ветром. Я был счастлив.
Один из докладчиков от союза употребил выражение «человеческий материал». Молодой капитан крикнул ему в ответ:
— Времена изменились! Я знаю, что есть люди и есть «материал». Извольте и вы усвоить это различие!
Другие офицеры отклонили планы союза лишь по той простой причине, что опасались чрезмерной нагрузки по воскресеньям.
Однако пожилой майор вступил в спор, оставаясь в рамках существа дела, но высказался крайне резко. Он говорил, что не намерен принимать участие в незаконных мероприятиях, которые в бундестаге не обсуждались и им не утверждены.
Оба вояки, присланные союзом, сильно растерялись; они пытались утихомирить бурю протестов невнятными и вялыми обещаниями. Но после выступления майора их лица засияли, и, словно пай- мальчики, свалившие вину на классного старосту, они объявили, к нашему удивлению:
— Пожалуйста, не волнуйтесь! Все мероприятия, включая финансирование со стороны бундесвера, обсуждены и согласованы с господином министром Штраусом и генералом Хойзингером.
Это признание только подлило масла в огонь. Теперь лишь были повторены самые выразительные протесты, но на сей раз уже с открытыми нападками на Франца Йозефа Штрауса. «Беззаконие», «нарушение конституции», «типичный комбинатор» — таковы наиболее мягкие выражения. Мало-помалу атмосфера накалилась. Ничего подобного я еще не наблюдал.
За несколько дней до этого совещания мой добрый приятель в Бонне, ознакомившийся с повесткой совещания, предупредил меня по телефону:
— Оставьте вайнштейновский союз в покое, это щепетильное дело!
— Почему же? Ведь господин Вайнштейн потребовал, чтобы мы ему оказали содействие. Я даже читал в газетах об основании этого союза. Что же в этом щепетильного?
— Я ничего больше не могу вам сказать, господии Винцер. Но на вашем месте я бы по-иному организовал это мероприятие. Лучше всего отделайтесь от Вайнштейна! Послушайтесь моего совета! Держитесь от него подальше!
Эти намеки разожгли мое любопытство. Мне захотелось понять, в чем суть. Так как было принято при обсуждении сложных вопросов совершенно официально записывать все выступления на магнитофонную ленту, чтобы на всякий случай имелся протокол дискуссии, то я приказал это сделать. Дискуссия происходила при включенном магнитофоне, о чем я заранее предупредил участников совещания.
Но то, что обычно бывает проявлением предусмотрительности, на этот раз обратилось в свою противоположность. Магнитофонные ленты, которые в качестве служебного материала хранились в архиве, могли сыграть роль свидетельских показаний, направленных против нас. Поэтому я приказал фельдфебелю отдать ленты мне и забрал к себе на квартиру, чтобы снова прокрутить их и спокойно прослушать. Эта инстинктивная реакция после волнений бурного совещания оказалась, как обнаружилось впоследствии, очень полезной.
Прошло некоторое время. Причин для тревоги не было.
Но однажды Штраус затребовал подробный доклад о дискуссии; вероятно, он уже что-то прослышал. Я послал ему доклад, и притом весьма обстоятельный. Но в нем не были приведены фамилии, которые ему хотелось узнать.
Снова прошло несколько дней.
Я еще имел право на неиспользованную часть отпуска за прошлый год; отпуск был мне предоставлен незамедлительно. И все же меня не оставляло чувство тревоги: что-то должно было случиться. Мне был знаком буйный нрав Штрауса, и я понимал, что он не удовлетворится моим докладом.
Потом наступил тот день, когда я отправился на прогулку и оказался у здания нашего штаба. День, как все другие. Но то был последний день моей службы в бундесвере.
Наконец раздался телефонный звонок из министерства с предупреждением, что Штраус затребовал магнитофонную запись.
Наступил решающий момент. Замысел, который я давно вынашивал, надо было претворить в жизнь.
Вот тогда-то и состоялась поездка в машине в бурную дождливую ночь, переезд через границу, а там на земле Германской Демократической Республики у меня вырвался вздох облегчения.
